себе голову. Обещаю, когда я стану императором, подобные церемонии укоротятся настолько, насколько это возможно. Зато жертвоприношений богам будет больше. Я обожаю жертвоприношения, когда их исполняют надлежащим образом, а ты разве нет? Иначе они ужасно скучны. Мне нравится слушать вопли и визги, они для меня как музыка.

Разумеется, я не осмелился ослушаться его приказа, хотя, по правде говоря, мне было жаль покидать это пышное зрелище, не увидев, как мой отец Марив встанет во главе кортежа, сопровождающего тело императора-воина, которому мы возносили посмертные почести. Ведь не кто иной, как Луций Вер, окончательно разгромил гнусное Парфянское царство и сверг их коварного царя Вологеза, расширив границы Римской империи столь значительно, что Сенат причислил Луция к сонму богов едва ли не сразу же после его смерти. Марив сыграл свою роль в тех славных победах, и я гордился его подвигами.

– Да, Светлейший, – ответил я, с восхищением уставясь на Коммода: в изящно сшитой разноцветной тоге с пурпурными вставками вдоль рукава, означавшими его принадлежность к власти, он походил на юного бога. – Я бы выдавил себе глаза большими пальцами, если бы мне пришлось остаться там еще хотя бы на одно мгновенье.

С некоторым удивлением он искоса глянул на меня, затем рассмеялся и продолжил беседу:

– Ты сын Марива, так? Из преторианской гвардии? Я видел тебя около дворца. Ты шумлив. Иногда чересчур. Тебе нужно научиться хранить молчание. Иначе кому-нибудь захочется отрезать тебе язык.

Я извинился за свою разболтанность и дал слово отшлифовать мои мальчишеские манеры, хотя упрек был чрезмерно суровым – я всегда числился среди наименее бойких ребят в Риме. Я принялся рассказывать Коммоду о моем отце, о военных кампаниях, в которых он сражался, но, увы, новый знакомец скоро утратил интерес к моему повествованию. Может, Марив и был важной фигурой в дворцовой коннице, но для императорского сына он оставался никчемным плебеем, каких много, простым смертным, затесавшимся в сообщество богов.

Коммод повел меня к себе в комнаты, великолепно украшенные, и я жадно рассматривал шпалеры на стенах, вытканные с необычайным мастерством. На всех шпалерах были изображены ратные подвиги римлян, начиная с битвы при Сильва Арсии почти семисотлетней давности, послужившей к упрочению республики в Риме во главе с Луцием Юнием Брутом[14], и кончая великой победой Юлия Цезаря над галлами в Алезии[15]. Я потрогал ткань, и меня поразило сочетание твердости и хрупкости, ощущавшееся в каждом стежке. Марива многое во мне раздражало, но по-настоящему бесило мое упоение красивыми вещами, такого сорта увлечения отец считал недостойными мужчины и уличал меня в слабохарактерности, если не в женоподобности, но я и ухом не вел. Уже тогда красоту я ценил превыше всего.

Шпалеры были не единственной роскошью в жилище наследника. Балдахин над кроватью Коммода был бархатным, простыни атласными, а ковры, покрывавшие каменный пол, были трофеем, привезенным с Дакийской войны, и некогда по ним ступал сам царь Децебал.

Единственное, что нарушало абсолютный покой в комнатах, – наличие двух собак с желтыми лентами, повязанными вокруг шей; до нашего появления псы спали у очага, а когда мы вошли, заскулили от страха и бросились прятаться за трехстворчатую ширму с изображением погребального пира, стоявшую у окна. Коммод и не взглянул на них, но я заметил, что собаки оставались настороже, а ту, что помоложе, щенка, била дрожь. Что же происходило в этих комнатах в отсутствие посторонних лиц, хотелось бы мне знать, и почему несчастные животные столь напуганы.

– Ты играешь в тали? – спросил Коммод, беря со стола мешочек с овечьими бабками и вываливая их прямо на пол. Этой игрой увлекались многие римские дети – мы подбрасывали бабки в воздух, а затем пытались поймать их на ладонь, что было куда сложнее, чем кажется.

– Конечно, – ответил я, и Коммод указал мне на подушку, лежавшую напротив. Когда я уселся, он высоко подбросил бабки и поймал все, кроме двух. Игроком он был искусным.

Играли мы долго, усердно, в полном молчании, пока хозяин комнат не объявил:

– Мой отец, император, хвалебно отзывается о твоем отце. И если бы не его благоприятное мнение, я бы не пригласил тебя сюда. Ясное дело, я не могу пускать кого ни попадя в мою спальню. От тебя не воняет столь же противно, как от других детей, чему я весьма рад. Хотя ты уродливее, чем большинство из них.

– Спасибо, Светлейший, – сказал я.

– От отца я слыхал, что у твоего папаши две жены, – продолжил Коммод, когда мы вернулись к игре. Мне удалось поймать только одну бабку, и мой проигрыш доставил ему огромное удовольствие. – Неужели это правда?

– Не совсем, – мягко возразил я. – Марив женат на моей матери Фабии. Но с нами живет еще одна женщина, Ноэми, родившая отцу дочь. А у самой Ноэми есть сын от бывшего мужа.

– Калека? – спросил Коммод.

– Да, – кивнул я и напрягся, опасаясь насмешек над Аганом, ибо с годами я распознал в нем паренька невероятно отзывчивого и понимающего и возблагодарил судьбу за то, что он живет в нашем доме, где женщин было больше, чем мужчин. Брезгливая нотка в голосе Коммода резанула мне слух, но не драться же плебею с сыном императора.

– А твоя мать не против столь диковинного состава семьи?

– Она бы никогда не воспротивилась желаниям моего отца.

– Конечно, нет. Нельзя противиться естественному ходу событий. Но позволь спросить, ее это не печалит?

Я промолчал. За два года, минувших с тех пор, как Марив представил нам свою любовницу, две хозяйки дома объединились в мощный матриархальный союз, и теперь они более походили на сестер, чем на соперниц.

– Отныне, – сообщил Коммод, важно кивая, – ты будешь приходить во дворец каждый день. Всегда садись рядом с моими покоями, и если я пожелаю с тобой поиграть, тогда призову тебя к себе. А если не пожелаю, то я на тебя и внимания не обращу, просто сиди тихонько, как мышь. Понял?

– Да, Светлейший. – Я почтительно склонил голову, а по заключении этого договора мы играли в кости до тех пор, пока я наконец не обыграл его. Я подпрыгнул, весело крича, и он тут же распалился – повалил меня на пол и давай пинать по ребрам с такой силой, что я едва дышал. Избиение не прекращалось, и когда он лягнул меня в лицо, два моих зуба вылетели изо рта и приземлились в углу комнаты. Лежа на спине, с окровавленным подбородком, я корил себя за то, что не угодил ему, и клялся, что такое больше не повторится.