Однажды во сне я видела иконостас на небе. Я была в очень плохом месте, там было двое карликов, и они беспрестанно мучили друг друга всеми возможными и невозможными способами. Они отрезали друг другу разные части тела, поедали друг друга и т. д. Когда один другого замучивал до смерти, тот воскресал, и всё начиналось заново. И я понимала, что они будут это делать без конца. В них не было ничего человеческого, ничего животного, это были чистые исчадия. И это повторялось снова и снова. Мне было там плохо, а потом я видела, как будто к окнам подошла вода, и это была какая-то чудовищная бледно-зелёная пена, и я увидела, что мои руки уже по локоть в этой пене, я пыталась её отмыть, но она не отмывалась. А потом всё изменилось. Я посмотрела наверх. Я никого не видела, ни лица, ни силуэта, но там, наверху, был вне форм и образов воспринятый иконостас, и створки были приоткрыты – я это не видела, но знала. И там было присутствие Бога, и это было переживание невыразимого восторга и любви, бесконечная радость – просто быть рядом, и такая сильная это была радость, что я, потрясённая, проснулась.

Лежала и вспоминала город. Там есть какой-то очень глубокий сектор, направо от центра, ощущение движущейся толпы, тёмно-жёлтое свечение, старинные дома, сложные улицы, постоянное углубление, зима или осень, вечер. В центре – что-то более лёгкое, яркое, светлое, мостики через Мойку, фонтанчики, арки, дворы Капеллы, близость дворца, лето, утро, музыка, цветы. Петроградка – страшная, древняя, монументальная, с затерянными улицами, демонами на домах, барельефами, жёлтыми деревьями, заброшенным кинотеатром. Дальше вспоминать стало сложно. Боли. Шея, затылок, всё ломит, отдаёт в ключицу. Шею как будто сзади трогают чьи-то пальцы, боли за ухом, какие-то шарики перекатываются в ушах при глотании. Голова как будто заложена ватой, становится легче, когда открываешь окно – дышишь.

Новости о дальних знакомых, заболевших коронавирусом. Говорят, скорая не приезжает, долго ждать, большая очередь, врачи болеют. Звонила Саше Секацкому узнать, как его дела, – последний раз виделись с ним давно, вместе выступали в РХГА с ним и с Н.Б. Соскучилась по нашему общению. Когда всё это закончится, надо наконец увидеться.

Утром в ковше на столе обнаружила игрушечную зелёную ящерицу. Она лежала в воде, питалась водой, росла. Тело у неё пупырчатое, пористое, впитывает воду. Ящерица дышит в воде, образуются маленькие пузырьки.

Также утром выяснилось, что пропал чёрный шахматный король. Как писал Кэрролл, мы все ему снимся. Он большой, лакированный, в короне. Его куда-то зашвырнули, и он потерялся. Может быть, всё наоборот: не мы ему снимся, а он видит наши сны. Он как-то поддерживает это устройство: то, что я обладаю целостным телом и представляю целостного себя в центре внешнего относительно себя мира. Если чёрного короля разбудить, он перестанет это делать и наступит хаос: в нём части меня будут перемешаны с частями мира, перспективы первого лица не будет, зато будет перспектива от неоформленного множества фракций хаоса. Не будет ни центра, ни «внутри», ни «вовне».

У каждой вещи и каждой части тела есть свои собственные мысли и желания. Можно подслушать мысли ноги, мысли руки, мысли большого пальца, мысли каждой молекулы, каждого атома. Нога говорит: I am not your foot. Рука говорит: I am not your arm. Мозг говорит: Я не твой мозг. Я говорит: Я не твоё я.

Гоша покупает Егору в магазине ящериц, змей, надувных свиней. Только летучих мышей и лягушек не хватает. Егор принимает ванну с этими существами: с ящерицей и змеёй. Змея длинная, гибкая, опасная. Гоша принёс её у себя на шее. Должно быть, у маленьких демонов такие игрушки: земноводные, пресмыкающиеся, те животные, в которых способен превращаться дьявол, его вотчина. А дети ангелов играют в белогривых лошадей, пони, радужных птиц, зайчиков. Чтобы заколдовать, ведьма может подсунуть жабу в ванну. Я тоже хочу принять ванну со змеёй или жабой, лежать с закрытыми глазами, чувствовать, как она плавает рядом, холодная, скользкая.

Никогда не учила Егора стыдиться наготы. Вдруг сегодня, когда его раздевали в комнате були, на кровати под иконами, он засмущался и сказал: «Иконы захихикают».

Однажды я приняла волшебное вещество и увидела: абсолютно на всех вещах – в воздухе, на земле, на поверхностях предметов, на собственной коже – всюду один и тот же мелкий рисунок, письмена, похожие на какие-то иероглифы, значки, символы, коды. Очень красивые письмена. Смысл пульсирует, как вдох и выдох, и когда смысл вкладывается – всё ярче проступают и светятся эти скрытые письмена, а когда смысл исчезает – письмена разлетаются в пустоту, как какие-то дхармы, которые потом вновь собираются в текст, образованный на пустоте.

Когда мне было тринадцать и мы занимались магией, мы все писали на древнемагическом языке. Этот навык приходил сам: в какой-то момент человек садился и начинал писать странные письмена, напоминающие какие-то древние алфавиты, то ли иероглифы, то ли арабскую вязь. Говорить на этом языке мы не пробовали, только писали, а С. иногда расшифровывал написанное. Сейчас я думаю, что это было асемическое письмо. Иногда на меня находит вдохновение, и я начинаю писать таким способом. Эти письмена очень похожи на те письмена, которые начертаны на всех вещах в мире. Я думаю, их можно расшифровать, но не в лоб, а каким-то внутренним сложным способом. Я люблю нечитаемые записи, таинственные коды, детские каракули, примитивное письмо и древние непонятные мне языки, которые остаётся только созерцать. Языки, смысл которых определяется не заданной грамматикой и словарём, не какими-то стереотипными формами, а восприятием и интуицией.

Одно из моих первых детских впечатлений о поэзии – это песни, которые поёт всякая нечисть: русалки, лешие, домовые. В те годы, когда я ещё совсем не знала никаких поэтов, кроме детских и Пушкина, я любила отрывки стихов, которые мне попадались в сказках, например какая-нибудь песня ведьмы или русалки. Мне нравились стихи-заклинания, ритмичные, тёмные, завораживающие. Они возникали совершенно неожиданно в прозаических текстах сказок. Они отзывались у меня в крови, как странное бормотание откуда-то из глубины веков, из сочленений костей, то, в чём звучит отголосок беззвучного крика природы. Что-то простое, дикое, тёмное, страстное и печальное, древнее, страшное, бросающее тебя прочь от всех выносимостей культуры – к самому сердцу мира. Я читала эти сказки с вкраплениями стихов на даче. Я была маленькая. Была гроза, скрипели доски, и сердце мира говорило со мной. Ведьма в сказке Петера Кристена Асбьёрнсена бормотала, когда лечила ногу гостя:

Бразильский лесной дух Каипора пел:

Оборотень, которого домовые подкинули одной женщине вместо её ребёнка, говорил: