Я помню, что всё моё детство с тенями на потолке творились невероятные вещи. С ними – и с цветами на занавесках, на которые я смотрела перед сном (кровать была повёрнута к окну). Ещё было явление – совершенно реальное, – когда воздух в комнате в темноте по ночам наполнялся множеством светящихся точек. Я видела это неоднократно и совершенно не спала при этом. Помню свою невидимую для других подругу, которая стояла по ночам в изголовье моей кровати: её туловищем была палка, одетая в лохмотья, вместо волос была серая пакля, а глаза горели адским пламенем. Я сама создала её, поселила у себя в комнате. Должно быть, это было уже после того периода, когда я боялась засыпать и боялась темноты, требовала оставлять настольную лампу на ночь. Боялась оставаться одна. Боялась, что мама умрёт, и всё время слушала её дыхание, не давала ей спать, будила вопросом: «Мама, ты жива?» Про маму – это был главный страх. С четырёх лет меня таскали по психиатрам и невропатологам, лечили нейролептиками и противосудорожными. Потом я вроде как относительно пришла в себя, хотя жила очень странно, а в двадцать два года всё поехало очень сильно. Как бы все смыслы вдруг взяли и разбились о колено, я очень много узнала тогда, чего люди обычно не знают. В частности, я перестала отождествлять себя со своим мышлением, потому что я серьёзно заболела тогда и поняла, что наша власть над собой – над своими мыслями – это иллюзия. Что приходит критический момент – и ты просто кусок мяса, который невыносимо страдает. И многие вещи, которыми люди живут, стали казаться мне игрушечными, надуманными, ничего не стоящими. Для меня смысл тогда вообще тотально разрушился. И я так никогда до конца и не восстановилась после этого срыва, я забросила работу над диссертацией по философии, я не могла больше читать философские книги, я вообще почти не могла читать. Слова читала, а смысла не было. И я очень боялась, что не смогу писать. Тем более я принимала тогда тяжёлые нейролептики. А потом пришла моя вторая книга стихов, мне как будто что-то новое открылось в поэзии, открылись новые двери, новая глубина, и стихи пошли, и я до сих пор помню то чувство свежести, чистоты, которое для меня тогда в них было. Как будто мне дали второй шанс, дали надежду.

Обсуждали с Гошей его книгу. Различие мыслей и мнений. Гоша написал, что мысль меняет человека, а мнение – нет. Высказала такой тезис: есть блуждающие символические структуры, они располагаются в культуре и языке, как вирусы. Одно и то же мыслительное содержание может быть и мнением, и мыслью. На начальном этапе эти структуры не дифференцированы на мнения и мысли. Сугубо от нашего проживания блуждающего мыслительного содержания зависит, станет это мнением или мыслью. Тогда в том, что у нас мнения, а не мысли, «виноваты» мы сами. Нет ни мнений, ни мыслей, а есть блуждающие символические заготовки, которые в случае поверхностного нерефлексивного восприятия распаковываются в мнения, а в случае глубокого преображающего восприятия – в мысли. Мнение – это просто наша ограниченная способность присутствовать в мышлении. «При должным образом настроенной оптике любая само собой разумеющаяся почва оборачивается бездной» (М. Хайдеггер). Эти блуждающие символические структуры, пока не дифференцированные на мысли и мнения, – приглашения в бездну. Они сыплются на нас со всех сторон. Принял – получил мысль. Не принял – получил мнение. Огромное количество наших мнений – это количество отвергнутых приглашений в бездну. А почему мы так часто эти приглашения не принимаем – уже другой вопрос. Мысль – это принятое приглашение в бездну.

Егор постепенно переходит от шахмат хаоса к нормальным шахматам. Они с Гошей сыграли целую партию по правилам. Правда, сразу после завершения партии Егор взял шахматного коня и стал им скакать по доске, приговаривая: «Тыкдык, тыкдык, и-го-го».

Чёрный король нашёлся. Стоит на доске большой, лакированный, в белой короне. А у белого короля, наоборот, чёрная корона. У лошадей тупые самодовольные морды. Пешки все юркие и наглые, с головами-шариками. Башни основательны и тяжеловесны. Слоны изящны и совсем не похожи на индийских боевых слонов. Ферзи – Брунгильда и Кримхильда, средневековые девы с волосами, развевающимися на ветру.

Мы с Егором часто ведём «внутриутробные» разговоры. Основной предмет этих разговоров: кому быть у кого в животе. «Хочешь снова ко мне в животик?» – спрашиваю я Егора. «Хочу!» – отвечает он. «Для этого придётся тебя съесть!» – «Нет, это я тебя съем! – кричит Егор. – И ты будешь у меня в животике! А потом я тебя выкакаю!»

Давно уже могли бы быть на даче, на 67 км, но не можем уехать из-за компьютерного мастера. Неделю назад сдала свой ноутбук в починку – сказали, работы на один день. И вот уже неделю тянут, ничего не говорят, не отвечают на звонки. А пока ноутбук не заберу из сервис-центра – уезжать на 67 км не можем. Мы же едем с ребёнком, с кучей вещей, надолго, специально будем заказывать машину. Пока это переносится на следующую неделю. На эти же выходные решили опять съездить в Ольгино к Гошиной маме, чтобы сменить обстановку, она нас заберёт на машине.

Мой дядя Алексей заболел. Пропало чувство вкуса и обоняние, температура 38, озноб. Считает, что это не коронавирус. Дима общался с подругой Джона Наринса, а на следующий день она заболела, тоже температура, перестала чувствовать вкус еды. Анализы ей делать не стали. Как я понимаю, их вообще сейчас мало кому делают. Знакомый пишет из больницы, что он находится в отделении, специально переоборудованном под коронавирус, там все лежат с тяжёлой пневмонией, но никому тесты не делают. Говорят: а что толку, вон нашим медикам месяц назад тесты сделали – до сих пор ответа нет.

Приехали в Ольгино. Волчий холод. Заливаются соловьи. Сумерки. Зацвела слива, очень много нарциссов на участке, появились незабудки в траве. Почему-то думала в юности, что я должна умереть под пение птиц. Лежала на даче в сарае, слушала, как за окном заливаются птицы, и думала: вот так они будут петь, когда я буду умирать. Дедушка умер в сентябре, бабушка – в мае. Я родила Егора 29 апреля – в день свадьбы бабушки с дедушкой. Мой подарок их памяти и одновременно их подарок мне. Мы ведь каждый год их поздравляли в этот день, а круглые даты праздновали. Я ещё за неделю до родов сказала Гоше: я рожу 29 апреля, в день свадьбы бабушки с дедушкой. Гоша не поверил, а я так и родила, и Гоша сказал, что я как йоги, которые останавливают сердце по своей воле.

Ночью в доме было холодно, сыро, спали одетыми. Утром на улице солнце, синее небо без единого облачка. Ездили к скважине за водой, потом Егор долго играл в песок. Куча детей вокруг, шум, возня. Укладывая Егора на дневной сон, опять обратила внимание на пение птиц. В одной книге, посвящённой магии, рассказывалась история, как человек в лесу вызвал демона. Демон явился в облике огромного ворона, сел на ветку. Его явлению предшествовало очень интенсивное пение птиц, а потом, быть может, внезапное замирание, замолкание, хотя я точно этого не помню. Дальше адепт магии и демон-ворон общались без слов. Интересно, что разговор шёл о еде, о погоде – об универсальных, понятных для каждого вещах, а не о каких-то тайнах бездны. Как будто два мужика на селе встретились и обсуждают, что, дескать, собирается дождь и что у кого сегодня на обед. Простой, глубокий, неспешный бытовой разговор, помещающий говорящих в общий горизонт бытия (тех, кто питается, кто зависит от погоды). Адепт, может, и хотел поговорить о магии, о каких-то сокровенных тайнах той стороны, но демону это всё скучновато, интересней просто поговорить «за жизнь», о бытовых вещах. Такой разговор важней и священней, чем разговор о бездне, ужасе, Ничто. В нём есть детская, сельская, бытийная простота и естественность. Есть некое, гораздо более глубокое, чем при разговоре о магии, снятие границы между человеком и демоном. Два существа из разных слоёв мироздания поговорили о чём-то простом, общем, – это прекрасно.