Целый урок мы сидели тихо, чтобы Вера Пантелеевна получше забыла, что может нас рассадить… Я бы вообще и дальше мог потерпеть и ничего не выкидывать – ну хотя бы до конца дня, если б у Генки Коровина не развязался под партой шнурок. Он полез под скамейку и стал там возиться. При этом он пыхтел так, как будто под партой работал небольшой садовый насос.

– Послушай, эй ты, – сказал я злым шёпотом. – Ты чего щипаешься и меня за ногу дёргаешь?

– Это я не тебя, – сказал из-под парты Генка. – Это я шнурок завязываю.

– Ну и завязывай у себя! – в сердцах сказал я. – А мою ногу отдай!

– Сам отдай! – огрызнулся снизу Генка. – Ты чего это мой шнурок привязал к своему ботинку?

– Это я привязал? – громко возмутился я, потому что ещё не видал такого большого нахала, и с возмущения щёлкнул Генку прямо по макушке.

– Ах, ты ещё и драться! – закричал Генка, вылезая из-под парты, и замахнулся пеналом. Только он не рассчитал и хватил по крышке стола. Тут, конечно, и учебники полетели на пол, и всё загрохотало…

– Это что такое? – громко возмутилась Вера Пантелеевна, которая от неожиданности у доски даже выронила плакаты. – Вы говорили, что тихо будете сидеть, а сами чуть не дерётесь. А ну-ка, встаньте оба…

Ворча друг на друга, мы с Генкой вскочили со скамейки – и тут же рухнули снова, потому что Генка – вот умница какой! – умудрился по нечаянности привязать под партой развязанный шнурок от своего ботинка к моему. К счастью, тут прозвенел звонок – и выручил нас…

– Ну и ну! – сказал на переменке Генка, у которого всегда все оказывались виноваты, кроме него самого. – Чуть-чуть нас из-за тебя не рассадили…

– Это почему же из-за меня? – рассердился я. – Это я, что ли, под партой шнурки завязывал?

– Ну, ладно, – примирительно сказал Генка и почесал лоб. – Давай не будем ссориться, а то Вера Пантелеевна живо вернёт меня на третий ряд. Она и так уж злая. Так что давай на уроке играть только в тихие игры…

– Это ещё какие? – не понял я.

– А в «морской бой»! Чертишь на клетчатом листке «море» с «кораблями» – и стреляешь по клеткам, к примеру: «А-7». Ты сразу мажешь, потому что на А-7 нет моего «корабля». А я тебе – р-раз! – шепчу: «Е-4!» – и твой одноклеточный «катер» идёт ко дну. Здорово?

– Здорово, – согласился я, зная эту игру. – Только почему это ты в мой «катер» попал, а я – нет? Это я сразу угожу в твой однотрубный или даже пятиклеточную «линкорину-колбасу» потоплю!

– Но это мы ещё посмотрим, – пообещал Генка.

На следующем уроке литературы, когда все стали записывать вопросы к теме, мы с Генкой вложили в тетрадки по листку в клеточку и стали сосредоточенно располагать там свои «корабли». При этом Генка снова стал пыхтеть. Я тихонечко заглянул в его листок и увидел, что он против правил рисует пятиклеточный «линкор» загнутым, как крендель.

– Ты чего это «колбасу» загибаешь? – возмущённо зашептал я Генке.

– А твоё какое дело? – огрызнулся он. – Ты чего в мой листок подсматриваешь!

– Как это – какое дело! Мне же стрелять по твоим клеткам, а не тебе…

– Ну и стреляй на здоровье!

– Коровин и его сосед! – застучала указкой по столу Вера Пантелеевна. – Делаю вам самое последнее замечание. И знайте: я не шучу…

Я посмотрел на Веру Пантелеевну и понял, что она и в самом деле не шутит. Теперь она глаз не сводила с нашей парты и поворачивалась на каждый шорох с нашей стороны. И глаза у неё стали строгие и какие-то чужие: мы все в классе побаивались, когда у нашей доброй Веры Пантелеевны становились такие глаза. Поэтому я сразу без колебания закрыл тетрадку с листком и начал внимательным образом слушать урок. Повторяли уже пройденную тему про весну, читали пройденные и дополнительные стихотворения. На этот раз у доски стояла Лариска Коклева, соседка Генки с третьего ряда.

– «Вешние воды»! Стихотворение Тютчева, – громко объявила она и начала:

Она здорово читала стихи, эта тихая и незаметная обычно Лариска с жидкими косичками, и голос в ней откуда-то появился, и уверенность, и лицо её дышало тем же настроением, что и стихотворные строки. Я даже невольно заслушался и, глядя на Ларису, вдруг явно представил себе эти поля с проталинами, журчащие ручьи, громкий и радостный гомон птиц и солнце между тучами. Было даже странно, сколько воспоминаний и чувств нахлынуло на меня от этого стихотворения…

– Е-2, – толкая меня в бок, тихонечко зашептал Генка.

– Чего? – от неожиданности заморгал я глазами.

– Клетки смотри, – зашептал, показав свой листок с «морским боем», Генка. – Я стреляю: Е-два…

– Какое там у тебя, Коровин, «едва»? – привстала из-за стола Вера Пантелеевна, у которой, мы все знали, был весьма острый слух.

В классе воцарилась напряжённая тишина. Все смотрели на покрасневшего и медленно встававшего Ген к у, который быстро сунул свой листок под тетрадь.

– Я говорю, что надо читать: «Едва!» – сказал Генка, мельком взглянув на Веру Пантелеевну и замолчавшую Лариску, и облизал сухие губы. – Неправильно Коклева прочла, у Тютчева написано совсем по-другому: «Едва в полях белеет снег, а воды уж весной шумят…».

Я даже поперхнулся, когда услышал, как ловко Генка вывернулся из щекотливого положения, и с уважением посмотрел на него: вот даёт! А Генка, уже войдя в роль, с важным видом стал «заливать» опешившей от такого поворота дела Вере Пантелеевне:

– Лариса, может, и встречала где-нибудь: «Ещё в полях белеет снег…», но у нас дома есть одно очень древнее и хорошее издание стихотворений Тютчева – и там написано, как я сказал. И бабушка говорила, что в старые времена все в гимназиях так и учили: «Едва в полях белеет снег…».

– А ты ничего не путаешь, Коровин? – спросила наконец бедная Вера Пантелеевна, как-то странно глядя на Генку.

– Нет, не путаю, – нахально сказал Генка и уселся за парту рядом со мной.

Урок покатил дальше, и Генка с победным видом подтолкнул меня локтем: мол, твоя очередь, давай! Я заглянул в помеченные цифрами и буквами клетки своего листка и стрельнул по Генкиному «морю»:

– А-пять!

– Это кто сказал «опять»? – встрепенулась Вера Пантелеевна, которая, оказывается, ни на секунду не забыла про нашу парту. – Я не ошиблась, это на вашей парте сказали: «Опять»!

– Опять в полях белеет снег, – к своему ужасу, вставая, ляпнул я и почувствовал, что и меня несёт по этому нахальному и завиральному морю. – Я тоже, Вера Пантелеевна, смотрел у Коровина эту старинную книгу со стихами Тютчева, только там сказано: «Опять»! Я вот сейчас как раз вспомнил, что там написано такими большими печатными буквами: «Опять в полях белеет снег»!