У него была однокомнатная квартира, отопление не работало, а трубы протекали.

Какая может быть честь здесь жить, спросил я.

— Эту развалюху строил Солженицын, — ответил дед, сверкнув золотыми коронками. — Он был в бригаде зэков, строивших дом.

Каждая из таких встреч живо напоминала мне о моей связи с этими краями и о том, что мне повезло родиться не здесь. Оба моих деда, Алекс и Бен, родились примерно в одно время в похожих деревеньках, утопавших в грязи, только Алекс — под Вильно (ныне Вильнюс), а Бен — под Киевом. Насколько я знаю, обеих деревень уже не существует. Оба деда мало что помнили, да и не хотели помнить о своем детстве в Российской империи. В старости обоих поражала тяга молодых к “корням”. У них ностальгии не было. Им повезло, что они вырвались оттуда. Когда до них дошли слухи о погромах, они бежали из России: пешком, верхом на лошади, по железной дороге и, наконец, морем. Они приплыли в Касл-Гарден и на остров Эллис[12]. Алекс продавал в Нью-Йорке “аксессуары”: застежки, нейлоновые чулки, шпильки для волос; его лавочка находилась на углу Принс-стрит и Бродвея. Бен работал продавцом в магазинах одежды в городе Патерсон, штат Нью-Джерси. Когда я в старшей школе начал изучать русский, оба моих деда с вежливым любопытством улыбнулись — и только. Они знали по-русски слов семь или восемь, и это было все. Для них Россия была чем-то вроде горящего дома, из которого им удалось выбраться посреди ночи. Перед своим отъездом в Россию я слетал в Майами-Бич. Деду Бену удалось сменять свой дом в Патерсоне на небольшую комнату с видом на Атлантический океан и “скорой помощью” в соседнем гараже, на первом этаже. Ему было сто лет. Когда я сказал ему, что собираюсь три или четыре года прожить в Москве, он ответил: “Ты с ума сошел. Мы едва ноги оттуда унесли, а ты, мешуга[13], хочешь вернуться”.

Родные моей жены отнеслись к нашему отъезду в Москву с еще большей опаской. И у них были на то основания. Их бегство из России вышло не таким удачным. Дед моей Эстер, Симон, родом из Белоруссии, был известным раввином. Получив место в Польше, он женился на Нехаме. Ее предками были семь поколений раввинов; собственно, ее девичья фамилия, Робинсон, и значила “сын раввинов”. Затем Симон вернулся в Белоруссию: там он был и раввином, и преподавателем философии в гимназии. В 1939 году в городок Дисна приехал агент НКВД — за Симоном. Горожане и члены общины отказались выдать ребе. Но Симон, узнав об агенте, сам нашел его и пригласил к себе в дом. Появившись на пороге, сотрудник НКВД произнес нечто странное. “Если вы не против, — сказал он напуганной семье, — я бы хотел сначала с вами помолиться”.

Когда они прочли молитву, стало ясно, что сотрудник органов — то ли двойной агент, то ли агент, которому не чуждо милосердие. Симону он прямо сказал, что его собираются арестовать. “Уезжайте, — посоветовал он. — Прямо сейчас, без ничего”.

Симон бежал в независимую Литву. Вскоре за ним последовали жена и дети. Но в июне 1940-го, в первые же дни советской оккупации Литвы, его арестовали в Вильно и шесть месяцев продержали в тюрьме. Оттуда его перевели в лагерь в поселке Сухобезводное (говорящее название!), на Урал[14]. Больше о нем ничего не известно.

“Члены семьи врага народа”, Нехама и дети — Мюррей, Рита и крошечная Мириам, будущая мать Эстер, — были высланы в Сибирь. Нехаму определили на работу в колхоз. Когда она отказалась отдать сына в армию, ссылаясь на их польское гражданство, обоих арестовали и посадили в тюрьму. Четырнадцатилетняя Рита осталась одна, Мириам отправили в детский дом в Западной Сибири. После войны Мириам с сестрой, братом и матерью сумели уехать из России.

Нехама многие годы наотрез отказывалась говорить о прошлом. Когда подросшая Эстер начала настаивать, чтобы ей рассказали о том, что было с семьей, бабушка была уже не вполне в ясном уме. Она путалась в датах, переходила с одного языка на другой. Через три месяца после нашей свадьбы мы с Эстер переехали в Москву. “Надеюсь, вы будете приезжать домой, — сказала на прощание Мириам. — Там я вас вряд ли навещу”.

После смерти Сталина государство стало превращаться в одряхлевшего тирана, ссутулившегося в углу, с катарактами на глазах, камнями в желчном пузыре и обмягшими мышцами. Тиран в дешевых ботинках и блестящем костюме, пропахшем потом. Он пачкается едой и мочится в брюки. По утрам он чувствует во рту золистый привкус старости. Он говорит нечленораздельно и не замечает этого. Мысли проплывают у него в голове, как набухшие грозовые тучи; иногда, несколько раз в году, в мозгу проясняется — когда надо вспомнить старые легенды о Великом Октябре и Великой Отечественной войне. Иногда, когда в кабинете сгущаются сумерки, он раскладывает на зеленом сукне подарки, привезенные иностранцами: золотой портсигар, серебряную Эйфелеву башню, цветные ручки, хрустальные пресс-папье. Государство уже почти в маразме, но по-прежнему опасно. В кармане у него по-прежнему лежат ключи от границы, и без его разрешения никакое движение в обществе невозможно. Время от времени у него случаются припадки, и тогда лихорадит весь мир.

Как государство оставалось в живых, как оно существовало день за днем, было загадкой. История была сказкой, механизмы повседневной жизни — огромной машиной Руба Голдберга[15], которая чудом продолжала как-то двигаться. Если бы не усиленная экслуатация советских нефтяных месторождений и мировой энергетический кризис, экономика СССР рухнула бы раньше, чем это случилось на самом деле. В начале 1980-х КГБ сообщал, что финансовой подушки, созданной благодаря нефтяным доходам, больше нет. Мы летим в пропасть, предупреждали наиболее трезво мыслящие сотрудники органов. Экономика обречена. Ни один институт, ни один человек не работали в нормальном смысле этого слова. Под Вологдой я видел колхозных невольников, которые выстраивались в очередь на автобус, чтобы купить еду в городе. Их собственный урожай сгнил под дождем. В Магнитогорске, “стальном сердце” СССР, я видел, как шахтеры в рабочий перерыв сидели в поликлинике и поглощали “кислородные коктейли” — концентрированные напитки, насыщенные кислородом и витаминами. На Сахалине, острове к северу от Японии, я видел улов лосося — сотни тысяч рыб, которых можно было бы за огромные деньги продать в Гиндзе[16] или на Бродвее. Здесь они бились в сетях и гнили потом у берега, пока рыболовецкие суда ржавели в порту. Сахалин географически ближе к Голливуду, чем к Красной площади, но рыбаки, как объяснил мне местный чиновник, не могут ничего сделать “без телеграммы из Москвы”. Распоряжение из министерства пришло через неделю, после того как лосось всплыл брюхом вверх.