что, жена Бахтияра Бахтияровича? — сказала Настя. Я быстро взглянул на ассистентку: с её щёк сошла краска, лицо стало восковое.

— Раиса, ответь же ты мне. Раиса! — повторял я, тряся за её окоченевшую руку. Слёзы покатились из глаз, мне стало плохо и очень больно.

— Николай Петрович, я кого-нибудь позову, мы не сможем провести… — сказала Настя, чуть живая, и выбежала из зала.

— Раиса, я так и не сказал тебе, не признался. Я же тебя люблю. Всегда любил и буду любить. Что случилось?! Почему! — говорил я, растерянно гладя женщину по голове. Моё солнце потухло. Мир перестал существовать. Я даже не успел посмотреть, что с ней случилось.

В зал вбежали новый врач и санитары. Они схватили меня под руки и увели из секционного зала. Я вырывался, кричал, хотел услышать голос Раисы последний раз. Но меня просто отпустили домой.

Вскрытие провёли этот бородатый врач и моя ассистентка. Позже Настя мне позвонила и сказала причину смерти: самоубийство, отравление. Я, конечно же, не верил в это.

Не помню, как прошли дни до похорон. Чернота заполнила мысли, эмоции. Бахтияра на проводах в последний путь не было. Но была Настя и многочисленные родственники, коллеги, клиенты и друзья Раисы. Не было во мне больше слёз. Я стоял и тупо смотрел, как рыдают люди, как кто-то что-то обсуждает, как некоторым глубоко плевать на происходящее. Пустая чёрная могила тянула меня за собой, и я был готов прыгнуть туда.

Гроб опустили. Я кинул на деревянную крышку три горсти холодной земли. Могилу закопали и заставили венками. Люди разошлись. Пошел противный октябрьский мокрый дождь.

Я ещё долго сидел рядом, положив руки на землю. Пытался до последнего поговорить с ней, выяснить, что случилось. Но Раиса не отвечала.

Вернувшись домой, я запил. До бессознания, до адских болей в правом боку, до рвоты. Как только чуть-чуть очухивался, так сразу заливал в себя отраву. Мир перестал быть для меня. Я перестал быть для мира. Сил хватало только дойти до магазина, купить водку и тут же ее выпить.

И в один из похмельных отвратительных часов я увидел в утреннем свете свой подоконник: яркое солнце осветило жухлые цветы, покрытые пылью. Цветы умирали.

Трясущимися руками я взял лист бумаги и коряво написал объявление, что отдаю цветы. оставил свой адрес. Надел халат и вышел на улицу. Шатаясь, дошел в тапках на босу ногу до доски объявлений, которая стояла рядом с домой на оживленной пешеходной дороге, и прикрепил лист на скотч. Через два-три часа ко мне в дверь постучали.

Я глотнул самогона, зажевал корку чёрного сухого хлеба и побрёл к двери.

На пороге стояла Настя. В её руках был криво оторванный листок, который я написал утром.

— Николай Петрович? — изумлённо проговорила Настя, теребя лист в руках.

— Ну я, забирать будешь? — сказал я, пытаясь удержать равновесие. — Забирай все горшки, что только видишь. Мне ничего не надо.

Настя аккуратно прошла в квартиру, открыла балконную дверь и села ко мне за стол, залитый водкой, коньяком. По-хозяйски протёрла скатерть тряпкой и поставила греться чайник.

— Я не боюсь, что вы пьяный. Я ничего не боюсь. — решительно сказала девушка.

— А стоило бы. — выпалил я и опрокинул в себя остатки самогона. — На окне горшки. Забирай и уходи. — язык меня плохо слушался. Я спотыкался на самым простых словах.

— Хорошо, но я вернусь.

Девушка допила свой чай, аккуратно полила все цветы и ушла.

Мне было плевать на неё. Пусть делает, что хочет. Я допил бутылку самогона и провалился в забытье.

На следующий день было очень плохо. Жуткое, адовое похмелье накрыло меня: рвало желчью и желудочной кислотой, дома от всего несло чем-то тухлым и мёртвым. Я сам вонял перегаром, зарос, осунулся, вывалился живот. За неделю превратился в ничтожество.

— Всё. Хватит. Если не сейчас, то меня затянет. И я больше никогда не вернусь. — крепко и настойчиво сказал я вслух. Включил радио, вооружился пылесосом и тряпкой.

Уже к пяти вечера дома было чисто и уютно, как было когда-то прежде. Я сбрил бороду. Почистил зубы.

Три стука в дверь.

На пороге стояла Настя, в простом голубом платье и длинной куртке. Тёплый взгляд растопил моё сердце.

— Я не смогла спокойно спать, зная, что вам нужна помощь. — решительно сказала она и вошла в квартиру.

— Рад, что вы пришли снова. — я был в полнейшем изумлении.

— Ого! Так чисто, красиво… — сказала она, проходя на кухню. — И я смотрю, вы привели в порядок не только дом.

Я улыбнулся и включил кофеварку.

Мы долго разговаривали. Я рассказывал про Раису, про работу, про всё, что было у меня на душе. А она вежливо слушала и робко отвечала про себя: училась, работала, влюбилась в своего врача…

Что-то маленькое и тёплое начало распускаться в моей груди. Маленькое, но такое безграничное и приятное!

И я понял, что это было. Любовь! И тут же осознал, что Сигову я вовсе не любил, а Раису любил, как маму, которой мне так не хватало, которая так рано ушла из жизни. Смерть Раисы я пережил снова как смерть мамы. С Раисой всё повторилось так же, как пятнадцать лет назад, только рядом не оказалось брата.

Настя… Наверное, я всегда её любил, только не мог себе в этом признаваться, не мог разобрать своих чувств, потерявшись в этих событиях. Настя казалась бушующим огнем в хрустальной вазе, а эти ее ресницы!

Мы просидели с ней до позднего вечера. Мне никогда ещё не было так спокойно и тепло. После мы шли до её дома и молчали. Пошёл первый снег. Он мягко падал на город. Морозный воздух был невероятно чист.

У подъезда Настя пообещала прийти завтра и поцеловала меня. Это был самый головокружительный поцелуй в моей жизни.

Окрылённый, я поспешил домой. Никогда ещё любовь не была такой лёгкой и такой живой.

Я решил срезать через старый парк. Фонари не горели, аллея едва виднелась среди черных сосен. Снежинок становилось все больше и больше, ветер кружил их, они липли на мое лицо и сразу же таяли. Я шёл быстро, постоянно наступая в слегка подмерзшие лужи и перегнившие листья.

Вот я уже подошёл к выходу из парка, как меня окликнул бомж.

— Пацан, дай сто рублей. Опохмелиться. — промямлил мужик и подбежал ко мне. Он протянул руку. В темноте он выглядел жалко и жутко.

— Держи, мужик. — я достал из кармана бумажку. Тот широко улыбнулся беззубым ртом и сказал:

— Ты меня не помнишь?

— Первый раз вижу.