class="p1">— Пусть вас не удивляет этот вызов, доктор Зорге. Я решил пригласить к себе по одному всех немецких корреспондентов, аккредитованных в Токио, — хочу переговорить с ними… Что же касается вас, доктор Зорге, то мне нравится, как вы пишете, как вообще преподносите свои материалы, нравится ваш аналитический ум — вы не уклоняетесь от самого трудного, что есть в вашей профессии, — от анализа и выводов, вы очень точно определили себе главного противника — большевизм.

На лице Зорге не дрогнул ни один мускул.

— Советский Союз — это колосс на глиняных ногах, ноги мы ему подрубим, и завалится эта туша за милую душу, только осколки по земле покатятся. Япония в этой борьбе — наш верный союзник. Фюрер призывает рассказывать о союзниках умную правду, и тут, доктор Зорге, я очень рассчитываю на ваше талантливое перо.

Зорге не выдержал, поклонился. С Дирксеном все было понятно. Понятно, почему оставили в дырявом хозяйстве Министерства иностранных дел рейха.

— Что же касается Советского Союза, то мы совместными усилиями раскромсаем этот жирный пирог, — сказал в заключение Дирксен, небрежно вскинул руку: — Хайль Гитлер!

— Зиг хайль! — ответно произнес Зорге и также вскинул руку. Аудиенция была окончена.

Вышел из здания посольства Зорге в неком смятении. То, что Дирксен вызвал его первым из всех немецких корреспондентов, — это хорошо, это плюс на будущее, но то, что он услышал от посла о Японии, — это плохо. Ясно, что Германия стремится создать ось Берлин — Токио и объединить силы в один кулак… Это надо было немедленно передать в «Мюнхен»: в Москве Рихард уже слышал от Берзина такие предположения.

Но то были лишь предположения, сейчас они становятся явью.

Мир, похоже, начинает окончательно катиться под откос. Любая война, даже малая, может перевернуть земной шарик вверх ногами, и он, шарик этот, казавшийся таким огромным, тяжелым, незыблемым, на деле весит не больше пустого куриного яйца: ткни в него пальцем — рассыпется на обычные невесомые скорлупки.

Ночью в Центр ушло сообщение, подписанное коротким выразительным псевдонимом «Рамзай».

Работать с Бернхардом становилось все труднее — его громоздкий передатчик, который надо было возить на грузовике, часто ломался, заниматься починкой радист не любил, негодовал, хныкал. Зорге только морщился, глядя на Бернхарда, но не произносил ни единого упрека. Лишь вспоминал Макса Клаузена. Тот был полной противоположностью Бернхарду — всегда сам искал работу, у Бернхарда было все наоборот: работа искала его.

Жаловаться в Москву не хотелось, Зорге вообще не любил жаловаться, считал это доносительством, не признавал также ни заявлений, ни бумажных просьб, прочей словесной ерундистики, а с другой стороны, ведь и его терпению когда-нибудь придет конец: один сорванный сеанс Центр еще проглотит, и второй сорванный сеанс проглотит, — но уже с трудом, — а вот после третьего сорванного сеанса связи придется подставлять спину для наказания.

В общем, надо было ехать в Москву, решать вопрос с радистом. И не только с ним: группу надо было пополнять. На этот счет у Зорге был кое-кто на примете. В общем, в Москву! Тем более оттуда поступила свежая весть: Берзина переводили на новую должность, он теперь будет находиться недалеко от Японии, во Владивостоке или в Хабаровске: Ян Карлович стал заместителем командующего Особой Краснознаменной Дальневосточной армии. Командующим же был легендарный Блюхер.

На место Берзина пришел Семен Петрович Урицкий. Большевик. Воевал в Первую мировую, воевал в Гражданскую, награжден двумя орденами Красного Знамени. В петлицах у него, как и у Берзина, три ромба — комкор. Отлично знает языки: немецкий, французский, польский. Командовал дивизией, корпусом, Московской пехотной школой. В разведку пришел из Автобронетанкового управления Красной армии, где занимал приметную должность — был заместителем начальника управления. С разведкой знаком не понаслышке: несколько лет провел за рубежом на нелегальной работе.

Все это — на слуху, известно было всем, кто работал в Четвертом управлении РККА, а вот что таилось за внешней оболочкой Урицкого, за рисунком, предстояло понять каждому в отдельности. В том числе и Зорге.

В общем, надо было ехать в Москву и по этой причине.

Кстати, свой билет члена ВКП(б) Рихард получал в Хамовническом райкоме партии Москвы в ту пору, когда Урицкий был членом бюро райкома. Вот так!

Пятым членом группы Рихарда Зорге стал талантливый художник Иотоку Мияги. Родился Мияги на юге японских островов, на Окинаве — месте загадочном, о которое вдребезги разбиваются свирепые морские ветры, — ни один не уцелевает, с туманным тропическим климатом и людьми, чей язык, считающийся японским, очень мало похож на распространенный японский.

Дед Иотоку Мияги был пахарем, отец — тоже, оба умели выращивать рис, пшеницу, сою, овощи, работали по двадцать четыре часа в сутки; если бы в сутках было двадцать восемь часов — работали бы по двадцать восемь… Раньше жизнь на Окинаве была сытной, хлеба хватало всем, и мяса все имели вдосталь, но вот из Токио стали все чаще и чаще наведываться незваные гости (их Мияги потом охарактеризовал так: «Доктора, юристы, дельцы и отставные военные, очень скоро превратившиеся в алчных ростовщиков»), они-то и загнали окинавских крестьян в нищету.

Сытое прошлое теперь только вспоминалось. Отец Иотоку Мияги снялся с насиженного места и уехал в Америку, надеясь заработать там немного денег. Через некоторое время Мияги-сын отправился к отцу: у него открылся туберкулез, который вылечить на Окинаве оказалось невозможно.

В Штатах Иотоку и здоровье себе поправил, и английский язык выучил. Однажды, находясь на ферме, где работал отец, он нарисовал портрет деда. Карандашом, по памяти. Отец, увидев портрет, даже рот открыл от удивления:

— Ба-ба-ба! — Больше ничего не смог сказать.

Сын нарисовал еще несколько портретов: бабушки, матери, отца — лица людей, которые когда-либо встречались ему, он запоминал навсегда. Портреты увидел фермер, давший работу Иотоку Мияги, восхищенно поцокал языком.

— Це-це-це! А если я тебе закажу портрет своей жены — сможешь нарисовать?

— Смогу.

Мияги сделал два портрета: один карандашный, второй — маслом. Фермер вновь восхищенно поцокал языком.

— Из тебя, парень, выйдет толк. — Он похлопал Иотоку рукой по плечу.

— Толк выйдет, а бестолочь останется, — грустно улыбнулся Мияги. — Вот сделать бы так, чтобы за это платили хотя бы небольшие деньги — очень хорошо было бы. Я бы хотя б немного помог отцу… А так. — Он развел руки в стороны и вздохнул озабоченно.

— Не грусти, парень, — сказал ему фермер, — мы и это дело наладим, как надо наладим, вот увидишь. Будешь иметь деньги за свои картины, обещаю. Доллары.

Он встретился со своими соседями, такими же, как и он, фермерами, поговорил с ними, продемонстрировал работы юного японца, и заказы посыпались на Иотоку как из рога изобилия, один за другим.

Иотоку поступил в