Как возлагает он свой жезл на мертвый лик младенца[37],

Гиезий-вор забрал свой жезл и мир живых покинул.

Явился Елисей-пророк, смиряясь, возрастал он, –

Сей удивительнейший муж во глубь пустынь сокрылся!

Но я его и там нашла, поймала взглядом облик

Того, кто жизни светлость дал угасшему дитяти.

Ах, как я счастлива была, хотя бы и на время,

Не ведая, что мертвецов мятеж меня низвергнет.

В смятенье свет узрела я на лике Моисея,

Сиянья славы. Первый взгляд исполнен был смущенья,

Зато второй бесстрашен был, последний, смертоносный.

Когда явился Моисей, весна цвела в Шеоле!

Паслась на нежных трупах я, как на лугах привольных,

Шестьсот ведь тысяч[38], как один, тогда расстались с жизнью.

Тогда презренный Иисус, и кроткий, и бессильный,

Ничто не значил для меня. Пускай больных целил Он,

Расслабленных Он поднимал, и множил люду хлебы…

А ныне хлеба нас лишил, отнявши пропитанье,

И Смерть и сумрачный Шеол познали муку глада.

Сколь громким было торжество безлунного Шеола,

Когда я в бездну низвела всех сыновей Корея.

Мне Сатана великий пир устроил и роскошный,

Когда левитов разделил[39]. То крин медовомлечный

Забил мне из песков пустынь. И грешных мириады

Втекали в сумрачный Шеол. А ныне правых толпы

Живыми из него грядут к сиянью горней жизни.

Да, Моисей в Шеол низверг живых, в ловушку смерти,

Но воскрешает Иисус, и мертвые восходят

От смерти к милой жизни вдруг, восстав из рва истленья.

5

О, сколько счастья дал мне день фанатиков-зелотов,

Они насытили меня клинков багряной влагой!

Ревнитель Финеес, пронзив стремительною медью,

Мне на конце копья принес изысканное блюдо[40].

Сплетенье сладострастных тел Зимри́ и нежной Хазвы

На вертел насадили мне – тельцов двух тучных разом.

И так вкусила Хазву я, начальникову дочку,

Не тронув Иаира дочь[41], что Иисус похитил.

6

Кадила Аарона дым[42] меня повергнул в ужас –

Его меж мертвых и живых победно утвердили.

Но худшим был мученьем Крест, отверз гробов он входы[43].

Он, Крест, который гибель нес святому Иисусу,

Сгубил меня. Стыдится ль тот воитель пораженья,

Над кем победу одержал могучий ратник смелый?

Но я испытываю стыд моей сильнейший скорби,

Ведь власть повержена моя Мятежником распятым.

Я Финеесовым копьем печали улучила:

Остановило острие чумы набег ужасной[44].

Тот меч, который охранял от века древо жизни[45],

Меч утешенья и скорбей, лишил Адама Рая.

Дрот Финееса отдалил народ от смерти лютой.

Но копие, что на Кресте пронзило Иисуса[46],

Какою мукою меня пронзило нестерпимой!

Христу был нанесен удар: я тяжко восскорбела.

Из Иисуса истекли кровь и вода по смерти:

Омытый ими, жизнь обрел Адам и в Рай был принят.

Жрецами моих уст живых являлись Саддукеи.

За мыслью гналися моей ученые их споры,

Им предводительницей я, Смерть мудрая, служила:

„Нет воскресения“ – они уверенно вещали.

Но Иисус ответил им словами из Писанья.

Постигла я ответа смысл, и возопила в страхе:

Он рек: „Я Авраамов Бог, живых, а не истлевших!“[47]

Я ликовала бы тогда, когда слова простые

Реченья звучного Его остались только сказкой.

Но Он на деле воскресил