А для людей с эмфиземой легких дыхание представляет собой непрерывную и болезненную борьбу за доставку организму воздуха в достаточных объемах.

Эмоциональные состояния оказывают самое непосредственное воздействие на то, как человек дышит. Если индивид сильно раздражен или охвачен гневом, его дыхание становится более учащенным. Это делается для того, чтобы помочь мобилизовать побольше энергии, необходимой для каких-либо агрессивных ответных действий. Страх дает совершенно противоположный эффект, заставляя человека задерживать, затаивать дыхание, поскольку в состоянии страха большинство действий приостанавливается и замирает. Если же страх приобретает панический характер, как это имеет место в случае, когда человек отчаянно пытается выбраться из угрожающей ситуации, то дыхание становится ускоренным и поверхностным, напоминая глотательные движения. В состоянии ужаса человек вообще едва дышит, поскольку ужас оказывает на тело парализующий эффект. А вот в состоянии удовольствия дыхание становится медленным и глубоким. Однако если приятное возбуждение нарастает, переходя в состояние радости и затем экстаза, как это бывает во время полового акта при оргазме, то дыхание делается чрезвычайно быстрым, но одновременно и весьма глубоким, являясь ответной реакцией на нарастающее приятное возбуждение при сексуальной разрядке. Внимательное исследование дыхания человека позволяет тому, кто занимается терапией, понимать эмоциональное состояние пациента.

Хотя я уже описывал в одной из своих прежних книг терапию, которой подвергался у доктора Райха, мне хотелось бы еще раз напомнить то, через что я прошел, дабы проиллюстрировать на своем примере идею о капитуляции. Я лежал на кровати, и из одежды на тело были натянуты всего лишь одни шорты, чтобы Райх мог более тщательно наблюдать за моим дыханием. Он сидел лицом к этой кровати. Его простое указание сводилось к тому, чтобы, пока он будет обследовать мое тело, я дышал самым обычным образом, как делаю это всегда. Минут через десять или пятнадцать он вдруг заметил: «Лоуэн, вы ведь совсем не дышите». Я в ответ возразил, что дышу. «Но ваша грудь совершенно не движется», – сказал он на это. Так оно и было. Райх попросил меня положить руку ему на грудь, чтобы ощутить ее движение. И я действительно почувствовал, как его грудь поднимается и опускается, и решил точно так же при каждом вздохе приводить в движение и свою грудь. Так я и делал в течение некоторого времени, дыша через рот и чувствуя себя вполне расслабленным. После этого Райх попросил меня широко открыть глаза, и когда я сделал это, то внезапно издал громкий, протяжный вой. Я слышал свой собственный вой, но у меня не возникало в этой связи ровным счетом никакого чувства. Звук исходил от меня, но я не был с ним связан. Райх попросил меня прекратить выть, потому что окна в его кабинете были открыты и выходили на довольно оживленную магистраль. После этого я снова стал дышать так, как делал перед этим, и вести себя так, словно ничего не произошло. Сам я был удивлен собственным почти звериным воем, но в эмоциональном плане это никак на меня не повлияло. Вслед за этим Райх попросил меня еще раз проделать всю указанную операцию и снова открыть глаза пошире – и я опять испустил вой, опять-таки не испытывая при этом никакой эмоциональной связи с ним.

Мы продолжали встречаться трижды в неделю, но на протяжении следующих двух или трех месяцев ничего драматического не происходило. Райх призывал меня идти по тому же пути все дальше и дышать еще более свободно, а я старался следовать его указаниям. Однако, невзирая на все мои усилия, Райх говорил, что дыхание у меня продолжает оставаться недостаточно свободным и что я должен дышать осознанно, как будто выполняю упражнение, а не просто пускать этот процесс на самотек, позволяя себе дышать, как получится. Подсознательно я действительно контролировал свое дыхание так, что в ходе терапии ничего больше и не должно было случиться, но тогда я этого еще не знал. Я пытался как-то уйти от указанного самоконтроля, чтобы довериться в этом деле своему телу и протекающим в нем непроизвольным рефлекторным процессам, но мне было трудно добиться такого результата. Когда я дышал более полной грудью, то это, хотя и делалось сознательно, вело к выраженным симптомам гипервентиляции легких. В руках и ногах у меня спонтанно возникали неприятные ощущения сильного покалывания, которые известны в медицине под названием парестезия[1]. Случались такие моменты, когда кисти моих рук застывали в контрактуре того типа, которые наблюдаются при болезни Паркинсона. Они бывали при этом холодны как лед, напоминали когтистые лапы и были парализованы. Но я совершенно не пугался из-за этого, а продолжал дышать, только более спокойно, и постепенно контрактура расслаблялась и отпускала, а симптомы парестезии исчезали. Мои ладони снова теплели. И хотя в ходе нескольких сеансов подряд попытки более глубокого дыхания порождали подобный синдром гипервентиляции, потом указанная реакция моего организма исчезла и больше не проявлялась. Мое тело адаптировалось к такому более глубокому дыханию и становилось более расслабленным.

Вскоре после этого терапию пришлось прервать по причине летнего отпуска у Райха. Когда осенью мы возобновили наши встречи, то продолжали заниматься развитием спонтанного дыхания. В течение этого, уже второго, года терапии произошло несколько важных событий. Во время одного из них я снова пережил тот детский опыт, который объяснил мои завывания во время самого первого сеанса. Когда я лежал на кровати и дышал, у меня появилось впечатление, что на потолке видно какое-то изображение. В течение нескольких следующих сеансов это впечатление становилось все отчетливее. Затем изображение, выражаясь фотографическим языком, «проявилось». Я увидел лицо своей матери. Она смотрела на меня вниз очень сердитыми глазами. Я же почувствовал себя совершеннейшим младенцем в возрасте примерно девяти месяцев, который лежит в коляске неподалеку от дверей нашего дома и горько плачет, призывая мать. А она, видимо, была в это время занята каким-то важным делом, от которого ей пришлось оторваться, потому что когда она все-таки вышла во двор, то посмотрела на меня настолько сердито, что я прямо-таки застыл от ужаса. Младенческие вопли, которые я почему-то не смог издать в тот очень давний момент, вырвались из меня во время того самого первого терапевтического сеанса у Райха – ни много ни мало тридцать два года спустя.

В другом случае я пережил совершенно необычное ощущение того, словно меня перемещала какая-то внешняя сила. Мое тело начало вращаться, и из первоначального лежачего положения я сперва сел, а затем и встал. Повернувшись лицом к терапевтической кровати, я начал лупить по ней обоими кулаками. При этом я четко