прошел карантин? – интересуется мадам Трагик, а мадам Брюн, на которую, очевидно, возложена запись нашего разговора, уже открыла свой блокнот. Как мы условились, Александр берет слово первым. Было нелегко, признает он, но мы преодолели трудности. Его ответа явно недостаточно. Нелегко – это мягко сказано, не правда ли? – переходит в атаку мадам Трагик. Нам сказали, что слышали у вас плач и крики. Это правда, соглашается Александр. Дети много ссорились, особенно за обедом, Амели приходилось выступать в роли жандарма. Я вижу кепи, свисток во рту на перекрестке. Выражение, кажется мне, выбрано хуже некуда. Но не для мадам Трагик, она прямо-таки облизывается. А вы, месье, вы не выступали в роли жандарма? – спрашивает она Александра. Я тоже, но должен признать, что это моя супруга справлялась со всем в тот период. Теперь он зовет меня моя супруга. А ведь знает, что я не выношу этого слова, как и притяжательного при нем. Это, должно быть, входит в разработанную им стратегию восхваления. И правда, вот он уже начинает курить мне фимиам. Хоть он и предупредил меня, мне от этого неловко. Бесстыдник! – думает, наверно, Габриэль. Мне кажется, я слышу торговца из ковровой лавки, продавца у Дарти, барышника, поглаживающего зад своей коровы. Завтраки, обеды и ужины, уроки, активные игры, хозяйство, Амели все делала в карантин с большим терпением и мужеством. Мадам Брюн уставилась на нас, а ее ручка бегает по странице. Александр долго и подробно расписывает наши будни, пока мадам Трагик не перебивает его. Спасибо, месье, теперь я хотела бы услышать детей. Ну, Габриэль, расскажи мне, как тебе жилось в карантин? Габриэль говорит, что было хреново. Хреново не видеться с друзьями, хреново загибаться от работы, хреново учиться по зуму, а в остальное время делать уроки, хреново не выходить из своей комнаты, хреново, что нельзя пойти на футбол. Хреново, короче. Он понимает, что повторяется, и извиняется, простите. Он признает, что несколько раз вспылил и даже совсем слетел с катушек однажды вечером… Не уточняет, правда, что это было в душе и он разбил голову. Я одна это знаю, потому что вошла тогда в ванную, чего никогда не делаю, уважая его личное пространство, вошла, даже не подумав, вошла из-за криков раненого зверя, потому что не выдержала, потому что нервничала. Я одна в этом кабинете вижу перед собой эти светлые волосы, ставшие каштановыми из-за льющейся на голову воды, и вижу, как эта светловолосая, ставшая каштановой голова билась, билась о белый кафель, пока я не обхватила его, не скрутила силой, не обращая внимания на его наготу и тем более на воду, которая струилась по моему лицу, пропитывала одежду, свитер, джинсы и носки промокли насквозь, что мне с того, у меня была только одна мысль, оттащить его от стены, сделать так, чтобы его голова перестала биться, биться, а он все орал: Уйди, мама! Уйди! Габриэль рассказывает, что в тот вечер он сорвался, сам не знал, что говорит. Я вопил, что хочу других родителей, и даже… Он осекается. И даже что? – подбадривает его мадам Трагик внезапно слащавым голосом. Мадам Брюн – ручка во рту, рот сердечком, на губах слюна, – ждет продолжения повисшей фразы, смакует эту нежданную паузу, пользуется ею, чтобы отточить свое творение, добавить точку здесь, запятую там. Габриэль смотрит на нас жалобно… Глаза его наполняются слезами, когда он наконец выдавливает из себя слова, о которых жалеет и которые доканывают нас во второй раз: Я кричал, что хочу других родителей, что я их замочу, убью, переводит он через несколько секунд, на случай, если дамы не поняли. Крупная слеза скатывается по его щеке, когда эти глаголы падают между нами. И я сама в эту минуту убила бы отца и мать, чтобы обнять моего большого сына, прижать его крепко, очень крепко к себе и тихонько укачать, как раньше. Габриэль говорит, что сам за это до смерти себя ненавидит. Мадам Брюн подчеркивает это выражение, оно ее радует. Если она хотела сенсационного материала, то получила сполна. Мадам Трагик успокаивает Габриэля дежурным Ни к чему винить себя, детка, и без перехода обращается к Лу: А ты, моя красавица, в каком классе учишься? Лу говорит, что она во втором подготовительном, в той же школе, что ее брат. И если я предпочитаю умолчать о ее названии из очевидных соображений конфиденциальности, то мадам Трагик, наоборот, его повторяет, задерживается на нем: А, да, в 6-м округе, недалеко отсюда, кстати. Потом добавляет: Ясно, а мне ничего не ясно. Я, со своей стороны, совсем не понимаю, куда она клонит, пока она не заявляет: Это превосходное учебное заведение, очень требовательное. Частное, не так ли? Ты говоришь, что задают много уроков, Габриэль, полагаю, и давят на тебя много… И много друзей, пытается вставить Лу. Тщетно. Мадам Трагик ничего больше не слушает. Засучив рукава и оскалив зубы, она мысленно считает до трех, 1 2 3, делает глубокий вдох и ухитряется загнать нас в клеточку Белых и Пушистых, в клеточку Буржуа, в клеточку Толстокожих, в клеточку Католиков со всеми атрибутами, кюре, благословение портфелей, ризница, месса и облатка раз в неделю, а потом еще в клеточку Демонстрация для всех, над которой реют розовые флаги. Нам тесновато в этой клеточке, которая ей противна, которую и я сама ненавижу и которая разобщает нас, я это замечаю сразу. Но не Александр. Эта школа очень доброжелательная, с гордостью выдает он. Нет, это сон, он должен бы добавить гибкая и вдохновляющая, если на то пошло. Мадам Трагик на седьмом небе. Даже в раю, с Христом и Девой Марией в окружении всех святых. Трагик улыбается еще шире. Александру, кажется, невдомек, что это кровожадная улыбка. Или, может быть, он принял игру? Да, он играет, конечно, играет. В идеального мужа, хорошего отца семейства, безупречно причесанного, с одной выбившейся прядкой. Он выглядит не больше убийцей, чем сын моего соседа. Невозможно различить дежурного негодяя за его милой мордашкой. Невозможно заподозрить, что ему тоже случается сердиться. Невозможно представить, что он пристрастился к рому и запросто высасывает три стакана подряд, почти каждый вечер. Он снял свой респиратор, как предложили нам дамы, но его маска на месте. Однако мадам Трагик не проведешь, она и не такое видала, уверяю вас. Теперь, если вы не против, объявляет она нам, жеманясь, я попрошу вас выйти и подождать в приемной, чтобы я могла выслушать детей отдельно.

Итак, в конечном счете отдельно