— Она моя сестра, — объяснила Петунья, продолжая кормить Гермиону. — Гипнотизер сумел разблокировать мне память, — тихо проговорила женщина. — И я вспомнила…

— Гипнотизе-е-ер… — протянула зеленоглазая девочка, пытаясь что-то вспомнить о таких состояниях. По ее мнению, гипнотизер мог не разблокировать память, а как раз внушить, только вот суть такого действия от девочки ускользала — на органы ни она, ни Гермиона не годились, разве что Дадли… Но ради одного Дадли такое городить точно не стали бы, а это значило, что здесь есть какая-то загадка.

После завтрака пришла медсестра со шприцами, и тут Петунья поняла, что легко не будет. Антибиотики, специальные витаминные комплексы для Гермионы, специфические комплексы для Герании таблеток не предполагали, поэтому женщина видела три обреченных взгляда, так как медицинскому работнику слушать детские крики и плач тоже не нравилось. Первой, тяжело вздохнув, на остатках силы воли перевернулась Гера, тихо вскрикнув от боли. И руки и ноги прострелило такой болью, что девочка просто упала плашмя, потеряв сознание. Медсестра оставила шприцы и выбежала из палаты, а Петунья рванулась к зеленоглазой своей дочке.

— Что у нас тут? — в помещение вошел врач, сопровождаемый испуганной медсестрой. Оценив диспозицию, он подошел к Герании, с помощью нашатыря приведя девочку в себя. — Что произошло? — серьезно спросил мужчина.

— Больно… то ли девятка, то ли десятка… — шепотом произнесла испугавшаяся своего состояния Ленка.

— Нагрузила руки, попробовала нагрузить ноги, — кивнул доктор, вздохнув. — Ты же сама нам рассказывала, насколько это опасно! Вот что с тобой делать?

— Иммобилизация? — всхлипнула зеленоглазая девочка. — Получается, полная?

— Получается, — вздохнул мужчина. — Но мы что-нибудь придумаем, хорошо?

— Можно диклофенак попробовать, — вспомнила Ленка, средство было, конечно, так себе, но при неимении лучшего… — Сто пятьдесят на три приема. И диету, и… — тут Ленка вспомнила, какой нынче год, и приуныла. До препарата «Лосек», который омепразол, было еще далеко, потому прикрыть оказалось нечем, а к тимопразолу девочка относилась так себе, ибо первый есть первый…

— Ну, давай попробуем… — задумчиво проговорил врач, осторожно помогая девочке повернуться.

— Держи меня, Дадли, — попросила зеленоглазая девочка, зажмуриваясь, что вызвало только тяжелый вздох мужчины, мягко зафиксировавшего руки и тело впившейся в подушку зубами Герании. Гермиона смотрела на происходящее с таким ужасом в глазах, что медсестра даже опасалась что-либо делать.

Вцепившись зубами в подушку, чтобы не кричать, Ленка пережила уколы. Боль была какой-то слишком сильной, до потемнения в глазах. Создавалось ощущение, что суставы выдают вторичную волну боли, как ответ на рефлекторно сократившиеся мышцы. Этого доктор Ленка не знала, представляя, какими словами ее в свое время поминали пациенты… «Так сильно болеть не может…» — вспомнила девочка свои слова в ответ на истерику одной малышки. И ведь можно было заменить уколы, можно было! Зеленоглазая девочка тихо заплакала, переживая то, на что обрекала проходящих через такой ад детей.

— Настолько больно? — участливо поинтересовался внимательно наблюдавший за ней врач.

— Вторичная… усиливает… — с трудом выдавила из себя Ленка. — Трудно… держать…

— Тебе семь лет, девочка, — попытался объяснить мужчина. — Ты просто не в состоянии ни подавить боль, ни удержаться от слез. Это нормально для детей, понимаешь? Нам надо придумать что-то другое, а то сердце от таких стрессов…

— Спа… спа… сибо… — запинаясь, прошептала девочка.

— Вот с Гермионой сейчас будет тяжело, — задумчиво проговорил доктор, глядя на дрожащую уже от ужаса кудрявую девочку. — Так, стоп! Витамины пока отложим, антибиотики вольем в вену.

— Да, доктор, — обрадовалась медицинская сестра, забирая шприцы. — Больно не будет, — улыбнулась она Гермионе. Кудрявая девочка расплакалась от пережитого страха в руках Петуньи. Геру обнимал и гладил Дадли, остро желая забрать себе ее боль.

***

Доказательства были такими, что никаких сомнений просто не было, отчего становилось грустно, но надо было работать. От идеи арестовать правительство отказались сразу же, ибо предупреждать врага было очень плохой мыслью, поэтому сейчас контрразведка перехватывала линии управления правительства страны на свой аналитический центр. Странно, но ни министры, ни премьер ничего не заподозрили, а люди работали.

— Обнаружено, что часть сотрудников видит указанный «вход», — доложил глава экспертной группы. — Это означает…

— Это означает, что нужно посылать группу на разведку, — закончила за него миссис Свенсон. — Предлагаю сделать таким образом…

И двое взрослых людей погрузились в планирование. При этом Магический Мир такого совсем не ожидал. Никто не ожидал, что вроде бы укрытый антимаггловскими чарами маг может просто и без затей получить по голове, никто не ожидал, что магглы вообще начнут так шевелиться, наплевав на саму суть Статута. Поэтому на исчезновение нескольких магов никто внимания не обратил.

— Нужно поставить людей, умеющих обнаруживать маскировку, у школ и больниц, — что-то вспомнила миссис Свенсон, пометив в ежедневнике.

— Предполагаете возможность атаки детей? — сотрудник второй силовой группы контрразведки, отец четырех детей, насторожился.

— Ну на двух уже напали, что им мешает напасть и на других? — резонно заметила женщина.

— Понятно, — кивнул мужчина, отметив себе, что у школ должны встать исключительно семейные сотрудники.

Так называемые «сквибы» переводились из других подразделений, армии и флота. Каждому объяснялся факт того, почему он особенный, и в чем состоит его долг гражданина. А так как большинство были семейными, то… И вот тут появилась информация, в том числе от этих людей. Информация, дававшая больше возможностей для выстраивания логических связей.

— Мне было семь, — рассказывала женщина с очень грустными глазами. — Папа вдруг стал очень суровым, стал чаще меня наказывать, а потом… Однажды мама меня несколько раз ударила по лицу, сказав, что я позор рода и «сквиб», не знаю, за что, а потом был приют.

— Мне было десять, — в глазах майора горела ненависть. — Родители… Никто ничего не говорил, однажды я просто проснулся на ступеньках приюта.

— Мне было пять, — всхлипывала от картин памяти, непонятно, как у нее сохранившихся, женщина лет двадцати. — Они сказали, что я не их дочь, а… и все…

Истории множились, истории брошенных, выкинутых детей, не понимавших, за что с ними так обошлись. За что мамы и папы внезапно забыли своих детей, и эти истории подтверждали ранее сделанные выводы, ибо эти «маги» не могли быть людьми, по