о тех продуктах, которые ей нравятся, они с Фебой давно оказались бы на улице. В этом-то и одно из главных различий между детством и взрослой жизнью: в детстве частенько приходится делать то, чего вам совсем не хочется – в частности, в случае с Фебой, ходить в школу, делать домашние задания и есть брокколи, – потому что кто-то, кто крупнее и старше вас, велел вам это делать; а став взрослым, вам все равно приходится заниматься тем, к чему не лежит душа, но, если повезет, кто-то вам за это платит, что немного помогает смириться с подобным положением дел.

Когда работа была закончена, а день уже клонился к вечеру, Церера позволила себе бокал вина, чтобы со спокойной совестью приступить к чтению «Книги потерянных вещей». Давненько не открывала она какое-либо художественное произведение чисто для собственного удовольствия. В основном она читала для Фебы, даже до того наезда, и теперь ей было трудно ассоциировать это занятие с кем-либо помимо собственной дочери. То, что не приходилось читать вслух, казалось Церере странным – настолько странным, что лишь через секунду-другую она осознала, что слышит свой собственный голос, зачитывающей первые строки романа пустой комнате, словно заклинание. «Жил-был…» Да кто же так теперь начинает книгу?

И – о! – вновь возникло это внезапное острое чувство утраты, когда она поймала себя на том, что использует одну из любимых словесных конструкций своей дочери – формулировку, к которой Феба прибегала, когда что-то особенно ее раздражало или озадачивало.

Да кто вообще знает эту песню?

Да когда это было?

Да с чего это вдруг цветная капуста?

Боже, до чего же она соскучилась по звуку голоса Фебы! Эту тишину было так трудно вынести – как будто Церера постепенно готовилась к наступлению еще более продолжительной тишины, когда у нее больше не будет даже дыхания дочери, чтобы утешать ее и напоминать ей о том, что та по-прежнему находится в этом мире. Но как уравновесить это с отчаянием, которое все чаще накатывало на нее – и острей всего в предрассветных сумерках, хотя оно охватило ее и в тот момент, когда она ехала домой из «Фонарного дома» прошлым вечером: тайное желание, чтобы все это наконец закончилось, чтобы все наконец разрешилось, для нее…

Или для Фебы.

– Нет! – Церера выкрикнула это слово в пустую комнату, испугав саму себя. – Я беру свои слова обратно! Я вовсе не это имела в виду!

Обращаясь к пылинкам, пляшущим в свет лампы:

– Я не расстанусь с ней, только не таким образом! Чего бы это ни стоило, я хочу, чтобы она вернулась ко мне!

К крошкам на тарелке и пролитому чаю в блюдце:

– Она – мой ребенок!

К паукам по углам, окруженным сморщенными останками их добычи:

– Вы меня слышите?

Долетели эти слова и до женщины, укрывшейся в тени, которая всегда слышала лишь то, что хотела услышать.

VII

RYNE (староангл.)

Тайна, загадка

Окончательно стемнело, и книга была отложена в пользу вечерних новостей, что оказалось ошибкой, поскольку в них доминировали российские танки, обстреливающие деревни, и ученые, пророчащие неминуемую климатическую катастрофу. До несчастного случая последнее особенно беспокоило Фебу, которая никак не могла понять, почему это политики не бросаются спасать планету. Церере оставалось лишь пытаться объяснить, что, подобно некоторым маленьким детям, политиками движет краткосрочная или среднесрочная выгода и они редко загадывают дальше следующих выборов, что лишь подтверждало мнение Цереры о том, что политика – не особо достойное занятие для взрослого человека. Всего через десять минут новости были выключены – ей не требовалось, чтобы ее заставляли чувствовать себя еще более беспомощной.

Церера погладила обложку «Книги потерянных вещей», как могла бы погладить спящую кошку. Хотя ей не хотелось признаваться в этом самой себе, она поняла, что отдалилась от художественной литературы настолько, что больше уже не могла использовать ее как форму бегства от действительности – а у нее было больше причин, чем у большинства людей, для желания отрешиться от жизненных реалий хотя бы на короткое время. Церера даже не могла списать это свое разобщение с литературой на произошедшую трагедию, поскольку это продолжалось еще с подросткового возраста. Она просто разлюбила выдуманные истории, а то, что случилось с Фебой, лишь подтвердило их бессмысленность. И вправду, что в них такого хорошего? В счастливых историях ничто не соответствовало действительности, а грустные не могли поведать вам ничего такого, чего бы вы сами уже не знали.

«Вот вам моя собственная история: некогда у меня была дочь, но ее у меня украли, а вместо нее оставили куклу по ее образу и подобию».

И все же…

Книга на столе так и звала ее, желая, чтобы ее прочли. Церера подумала, что такое могло быть из-за ее связи с «Фонарным домом», старой усадьбой ее автора, гниющей на больничной территории, и тайной его исчезновения. Эти вещи придавали книге осязаемость. Делали ее более актуальной, и поэтому Цереру интересовала не столько сама книга, сколько обстоятельства, связанные с ее созданием. По крайней мере, это то, что она сказала себе, даже уловив в своих словах скрытую ложь. Как ни странно, но все, что касалось опыта чтения этого романа, теперь приводило ее в замешательство. Совсем недавно Церера поймала себя на том, что погружается в него с головой, сама того не замечая, а когда наконец вынырнула обратно, то была потрясена, обнаружив, что прошло почти два часа – настолько захватила ее история о мальчике, который теряет свою мать, обретает нежеланную мачеху и сводного брата и отваживается заглянуть в некие края, реальные или воображаемые (это так и осталось неясным), созданные на основе книг на его полках и его любимых сказок. На страницах этой книги обитал Скрюченный Человек – существо, которое, как справедливо заметил Оливье, носило то же прозвище, что и монстр из истории, придуманной ею для Фебы. Единственное объяснение, которое пришло Церере в голову, заключалось в том, что некогда в прошлом она, скорее всего, прочла рецензию на эту книгу или статью об ее авторе и сохранила эти детали в своем сознании.

Церера принялась готовить ужин, хоть и не была особо голодна. Удовольствие от еды – как и от многого другого – у нее тоже отобрали, и ела она лишь для того, чтобы хоть как-то поддерживать силы. Как бы мало толку ни было от нее для Фебы в последнее время, его не будет вообще, если она сама загремит в больницу из-за пренебрежительного