пузыря, и отказался расстаться с ним по ее возвращении, утверждая, будто это придает комнате характер.) Ниши в кирпичной кладке по-прежнему покрывали потеки воска от свечей, которые он регулярно зажигал, а полки в холле ломились от предметов, которые отец находил в земле во время своих исследований и раскопок, – каменных фигурок животных, вырезанных викингами, наконечниками стрел саксов, черепками римской керамики, даже ювелирными украшениями из полудрагоценных металлов. Он был крайне скрупулезен касательно передачи ценных или уникальных предметов властям, хотя и знал, что они, скорей всего, будут просто лежать в какой-нибудь пыльной коробке в подвале музея.

У отца имелась только одна вещь, с которой он должен был поступить подобным образом, – римский додекаэдр, датируемый вторым или третьим веком. Тот был три дюйма в диаметре, с двенадцатью пятиугольными гранями, каждая с круглым отверстием в центре, хотя отверстия были разного размера, а по углам граней торчали маленькие круглые выступы. Отец обнаружил его в потревоженной экскаватором почве возле Стены Адриана – барьера, построенного римлянами для защиты юга Британии от набегов северных племен, – и оставил его себе. Для него привлекательность этой штуковины заключалась в ее загадочности, поскольку никому еще так и не удалось установить назначение додекаэдра. Одна из теорий заключалась в том, что тот мог использоваться для предсказаний, но на додекаэдре не было никаких символов или надписей, так что как же можно было извлечь из него божественную мудрость? Похожие на ручки выступы означали, что его нелегко было пустить по столу, и он всегда останавливался на той стороне, на которую его уронили. Выходило, что додекаэдры не годились и в качестве игральных костей. Некоторые разочарованные эксперты заявляли, что те носили чисто декоративные функции, но отец никогда с этим не соглашался и в конце концов вообще перестал читать мнения других людей о додекаэдрах.

– Не важно знать, для чего эта штука, – говорил он Церере, когда она сидела у него на коленях, вертя додекаэдр в руках. – Достаточно знать, что это такое.

Теперь, прижимая телефон к уху, Церера вышла в холл. Додекаэдр был все еще на своем месте и все так же ярко сиял. Единственный из всей коллекции, он никогда не пылился. Она сжала его в руке. Радиатор отопления не работал, и Церера видела, как изо рта у нее вырываются облачка пара, но додекаэдр был теплым на ощупь. Она поставила его обратно. На той же полке стояли книги, которые отец считал наиболее важными, в том числе художественные монографии Джованни Баттисты Пиранези, Вацлава Холлара и Пера Боррелля дель Касо; экземпляр книги Роберта Кирка «Потайное царство эльфов, фавнов и фей»; «Оливер Кромвель» Сэмюэла Росона Гардинера 1901 года издания, который вручили его собственному отцу в качестве награды в школе, поскольку все трое – отец Цереры, ее дед и Кромвель – родились в Хантингдоне, графство Кембриджшир; два тома «Потерянного рая» Мильтона, который отец считал величайшим поэтическим произведением в Англии, датируемые 1719 годом; и пять небольших томов Ливия на латыни, переплетенных в красную с золотом кожу и изданных в Германии в девятнадцатом веке.

Церера могла вспомнить, как ее отец переводил для нее из последнего (разумеется, за спиной у матери) историю Регула, римского полководца третьего века до нашей эры, освобожденного под честное слово пленившими его карфагенянами, чтобы тот вернулся в Рим и договорился об условиях мирного соглашения. Вернувшись домой, Регул убедил римский сенат отклонить предложение карфагенян, после чего, вопреки протестам своего собственного народа, вернулся в Карфаген, чтобы выполнить условия своего временного освобождения, согласно которым обещал так поступить. За все эти хлопоты карфагеняне отрезали Регулу веки, затолкали его в ящик с шипами и возили в нем по улицам, пока он не умер, совсем как двуличную камеристку в сказке «Гусятница» братьев Гримм – одной из тех народных сказок, которые ее отец очень одобрял, поскольку кто-то в них в итоге погибал мучительной смертью.

– Но почему Регул вернулся? – спросила его как-то Церера.

– Потому что он дал слово, – ответил ее отец. – И это было правильным решением.

– Даже если он знал, что может пострадать или погибнуть?

– Иногда нам приходится делать и такой выбор.

– Я надеюсь, что мне никогда не придется делать такой выбор.

Отец поцеловал ее в макушку.

– Я тоже надеюсь, что тебе никогда не придется этого делать.

«Папа, о, папа…»

– Мне пора, – сказала Церера своей матери. – Я просто смертельно устала.

– Тогда ложись спать. Я люблю тебя. Если вздумаешь завести собаку, не бери одну из этих мелких тявкающих шавок, иначе я никогда тебе этого не прощу.

Они пожелали друг другу спокойной ночи. Церера выключила свет, поставила экран перед тем, что осталось от огня в камине, и поднялась по лестнице в свою спальню. Задергивать занавески на окне не стала, поскольку зимой любила засыпать при лунном свете, зная, что восходящее солнце не разбудит ее в какой-нибудь неурочный час. Вышло так, что она едва успела заметить обнаженный клинок луны, прежде чем заснула, и поэтому не услышала хлопанья крыльев по стеклу и не заметила, как первый побег плюща пробился сквозь крошащуюся кирпичную кладку стены и тихо, почти настороженно свернулся в углу.

VIII

EGESUNG (староангл.)

Страх или опасение

Всякому взрослому человеку по собственному горькому опыту хорошо известно, что телефонный звонок посреди ночи не сулит ничего хорошего. Так что Церера моментально вскинулась, когда в четыре утра вдруг зазвонил ее мобильник. На дисплее высветилось единственное слово: «Фонарный».

– Алло?

Голос принадлежал Оливье. Почему-то это немного успокоило.

– Церера? – произнес он. – Состояние Фебы ухудшилось. Думаю, вам стоит приехать.

* * *

Феба лежала в новой палате, больше похожей на ту, что была в больнице. Ни картин на стенах, ни кресел, ни диванов. Это был блок интенсивной терапии, подчиненный единственной цели – сохранить жизнь ребенку.

Церера пыталась вслушиваться в то, что говорила седая врачиха («Битти? Да, Битти, вот как она назвалась»), но слова проплывали мимо, едва откладываясь в голове: «внезапно» – «необъяснимо» – «трудности с дыханием», потому что ее внимание постоянно возвращалось к дочери. Феба теперь казалась еще меньше и более потерянной, чем раньше. Церере так сильно хотелось обнять ее, прижать ее голову к груди, погладить по волосам, сказать ей, что все будет хорошо, что не надо бояться…

«Но если тебе придется оставить меня, я пойму. Если будет слишком больно, я хочу, чтобы ты сдалась и ушла. Но если ты можешь, я хочу, чтобы ты осталась, потому что я не хочу жить без