Ну и наткнулась, еле приковыляв домой уже затемно.

Паренек спал, клубочком свернувшись на постеленном в углу тулупе, — а может, притворялся. С первой же ночи он старательно делал, вид, будто не замечает моих уходов и возвращений. Уж и не знаю, что пугало его больше — моя нагота или живописно размазанная по ней кровь. Но руку даю на отсечение — подглядывал!

Впрочем, чего ее отсекать — того и гляди, сама отвалится. Кое-как натянув штаны здоровой рукой, я села за стол и, хмурясь, осмотрела плечо. Рана была глубокая, нехорошая. Человек добавил бы: ужасная. И рухнул в обморок. Края широко разошлись, кровь не текла, на дне розовела кость. Больно было даже пальцами пошевелить. Обычно стоило мне волевым усилием стянуть сосуды, как раны начинали заживать чуть ли не на глазах. Эта и не думала. Придется промывать, обрабатывать зельями, а то и соскабливать часть плоти, отравленной вурдалачьей слюной.

— Покажи, — тихо попросил колдун.

Я смерила его долгим, оценивающим взглядом, потом философски пожала плечами и пересела на стул возле постели. Подставила руку. Верес медленно пошевелил пальцами над раной, словно ощупывая невидимую корку.

— На нем был ошейник, верно?

— Стальными шипами внутрь, серебряными наружу, — буркнула я. — Встречались?

Он не ответил, сосредоточившись на ране. Защипало, из плоти проступила зеленоватая пена.

— Иди промой, только быстро. — Колдун устало откинулся на подушку, на лбу заблестели мелкие капельки пота.

Я сполоснула плечо над помойным ведром чистой водой из кружки. Жжение сменилось привычным зудом, рана начинала заживать.

— Себя-то чего не лечишь? — не глядя на Вереса, ворчливо поинтересовалась я.

— Себя сложнее, — вздохнул он. — Да, встречались. Как раз перед тобой.

Мальчишка, кажется, и в самом деле спал. Намаялся за день, ремонтируя крышу сарая, провалившуюся под тяжестью снега. Можно поговорить без помех.

— Серебряные — чтобы до глотки не добралась я, стальные — чтобы чувствовал хозяйскую руку. Чью?

— Я думал твою, — невесело улыбнулся он.

— Только вурдалака мне для полного счастья не хватало. Желательно — глухого, беззубого и облезлого. — Я повесила кружку на крючок, вытерла руки полотенцем и накинула старенькую, зато мягкую и просторную рубашку, не раздражающую рану. Возиться с повязкой не стоило: всё равно к утру на плече останется только розовая полоска шрама, а через пару дней исчезнет и она. — Слушай, колдун, ты что, действительно считал меня такой идиоткой? Поэтому первые дни и дергался от каждого шороха, да? Ждал, когда же наконец объявится мое «дитятко»?

Верес промолчал. Я презрительно фукнула на свечу и, негромко, но выразительно хлопнув дверью, удалилась в комнату. Долго ворочалась под одеялом, пытаясь устроиться так, чтобы и мне было уютно, и плечу удобно. А когда уже начала засыпать…

— Извини, — чуть слышно сказал он в темноту. — И спасибо.

Я не ответила. Да он и не ждал.

И правда, дней десять было тихо.

Эта поддельная тишина беспокоила меня еще больше. Никаких следов вурдалака или его хозяина я так и не обнаружила, хотя облазила всю округу и обнюхала каждый пенек. Рука к утру и впрямь зажила, но ныла и плохо сгибалась еще несколько дней, так что на рожон я старалась не лезть, сначала принюхивалась и прислушивалась, а уж потом выходила на открытое место или совалась в подозрительный овражек.

Ничего. Такое ощущение, словно он материализовался посреди поляны с кабаном, погонял меня по лесу и, отрастив пару крылышек, живьем вознесся на небеса с зеленоватого, исчерканного коньками льда Прудков. Бесовщина какая-то!

В конце недели, засветло возвращаясь с работы, я, скорее прогулки ради, чем надеясь что-либо обнаружить, сделала крюк и навестила капкан (ночью я к нему близко не подходила, взяв трехногий след от края полянки). Естественно, ни вурдалака, ни лапы.

«Съел, зараза, чтобы зря не пропадало, — с досадой подумала я, — воронье или прочие падальщики вряд ли на такую дрянь покусятся». Решила забрать и переставить капкан, но вовремя насторожилась. На снегу вокруг него не было крови. Ни капли, хотя погода с той ночи держалась ясная, замести не могло. Даже зубья блестели, как отполированные.

Пока я, не спешиваясь, сидела и думала, а Дымок покорно ждал, посапывая в два парка, из-под заснеженной кочки выбралась жирная полевка, умыла мордочку и побежала по своим мышиным делам. Я, не удержавшись от искушения, грозно шикнула, заставив ее подскочить и без оглядки кинуться наутек. Мимо капкана. Легкое колебание воздуха, как возле открытой в морозный день двери, синеватая россыпь искорок на рыжей шерстке — и полевка исчезла, словно слизнутая невидимым лисьим языком. Снег так и остался нетронутым.

Я решительно завернула коня, даже не поэкспериментировав с шишками-палками. Там, где не обошлось без одного колдуна, обходиться без второго тем более не следовало. К тому же за весь день мне так и не удалось толком перекусить (цапнутую утром со стола краюшку я по-братски разделила с Дымком), а разбираться с проблемами на пустой желудок я не любила.

Подъехав к дому и распахнув калитку, я цыкнула на коня, чтобы тот сам шел к сараю, а сама быстренько пробежалась вдоль заборчика, внимательно изучая отметины на снегу. Та-а-ак… заяц… еще заяц… что, свет клином на моей яблоне сошелся?! Отпечатки подошв… знакомый размерчик! И что же ты тут, голубчик, забыл? Ну так и знала, устроил тайное погребение останков очередной недостаточно летучей кружки! И когда ж вы наконец тяжелые предметы проходить будете, сковородку там или горшок чугунный — авось на голову себе уронишь, может, мозги на место встанут! Представляю, какой бы из тебя столяр вышел… Ладно, что там у нас еще? Крестики вороньих следов, крошки украденной из козьего корытца корки… благодарное темное пятнышко…

Вроде всё в порядке.

Я облегченно вздохнула, словно скинув с загривка мешок с ворованной картошкой — не просто тяжелой, но еще и заставляющей шарахаться от малейшего шороха. И уже спокойно, по-хозяйски расправив плечи, подошла к крыльцу, напоследок окинув лес цепким пристальным взглядом.

Мальчишка с явной неохотой поднялся с затекших коленей и начал накрывать на стол. Колдун приветственно кивнул, захлопывая где-то раздобытую Рестом книгу. Отложил ее на край постели и, осторожно опираясь на исхудалые руки (правая, только вчера освобожденная от лубков, заметно дрожала), подтянул тело повыше, на торчком стоящую в изголовье подушку. С опасливым интересом принюхался к повалившему из печи дыму. Тоже, видимо, увлекся уроком и сам не заметил, как проголодался.

С того памятного вечера у нас с Вересом установилось нечто вроде вежливого нейтралитета, как между двумя вражескими лагерями, в которых кончились стрелы, врукопашную идти что-то не хочется, и воины в ожидании интендантских обозов повадились в складчину варить на нейтральной территории кулеш. Рест играл роль всеми позабытого тысячника, который уныло слоняется вокруг костра, пытаясь отделить своих от чужих, но обе армии от него досадливо отмахиваются, а то и гоняют за дровами.