Колька тщательно подоткнул под себя брезент, закрыл лицо, и, окончательно окуклившись, старался не шевелиться, словно боялся выдать свое присутствие. Ему было жутко и весело, и думал он о том, что травы завтра будут сочнее, и что, слава Богу, засуха кончилась, а это уже другая жизнь.

Громыхнуло и вспыхнуло одновременно, и старая ель, вывороченная с корнями, обрушилась вершиной на избушку. Верхнее, свежеуложенное бревно щелкнуло, ткнулось торцом о землю и улеглось поперек Колькиной груди. Дыхание перехватило, тупая боль разломила голову, ослабели ноги. Колька с трудом высвободил руки из-под брезента, выпростал лицо. Он не понял, потерял сознание или нет, реальность исчезла — дрожала земля, и молнии не гасли, а мерцали непрерывно холодным светом. Колька попытался сбросить бревно или хотя бы сдвинуть, но оно не сдвигалось, толстое и ладное, сам выбирал, длиной в два с половиной метра. Ладони скользили по мокрой поверхности, рычаг от локтя был слишком мал, Колька впивался тупыми ногтями в наплывы камбия и толкал, исказив лицо под холодным ливнем.

Наконец бревно пошатнулось и сползло на живот. Колька выдохнул. Неизвестно, как долго он сможет напрягать пресс, но можно было дышать.

Белые деревья с розовыми и зелеными тенями двигались, казалось, осмысленно, то ли это был ритуальный танец, то ли что-то посерьезнее. Колька вглядывался, пытаясь определить действие.

Спиральные движения вверх сменялись насмешливым приседанием, резкое отрицание сменялось величественным спокойствием. «Да это же Эль Греко», — догадался Колька. «Господи, чего я только, оказывается, не знаю, — простонал он, — только зачем».

Представление окончилось внезапно — дождь прекратился, молнии погасли. Стало темно и тихо. Силы уходили в землю, как электричество, руки стали ватными, ладони не сжимались. Ног по-прежнему Колька не чувствовал.

В мутном небе блеснули звезды, темный силуэт склонился над ним. «О, ангел!», — улыбнулся Колька… Крупное лицо приблизилось вплотную, угадывались большие глаза. Сверкнул над головой рог полумесяца. Ангел обдал Кольку горячим дыханием и утер ему лоб чем-то глянцевым и теплым.

«На диком деревенском лугу мальчик играет в железную дорогу. И прав: ведь паровоз плох не тем, что уродлив, и не тем, что дорог, и не тем, что опасен, а тем, что мы в него не играем».

Гилберт К. Честертон

Петр Борисович подбрасывал в печку дрова — клацал дверцей, шуршал кочергой и не сразу услышал стоны за дверью. Выскочив, он увидел в синем снежном проеме своего гостя, лежащего на пороге и пытающегося встать. Подхватив гостя подмышки, Петр Борисович поволок его, пятясь, через веранду в избу, с трудом сдержал спиной пружинящую дверь. Серафим Серафимович морщился, втягивал сквозь зубы воздух и помогал Петру Борисовичу, отталкиваясь здоровой ногой.

Что-то с голеностопом — перелом ли, вывих, — как тут определишь — нога темнела и опухала. Зачем было класть на крыльцо линолеум, — летом он ничего, розовый и чистенький, а сейчас, покрытый изморозью… Пригласил, называется, малознакомого человека на рыбалку.

Серафим Серафимович, физик из Питера, был приятелем старого друга, и виделись они раза три. При последней встрече пилось легко и свободно, и Петр Борисович ощутил, в очередной раз, удушающий приступ радушия. В этом состоянии он и зазвал засидевшегося в кабинетах ленинградца на зимнюю рыбалку, посулив черный небосвод с крупными, таких вы не видели, слезящимися на ветру звездами, шуршание и потрескивание поземки в зонтиках дягиля, и красные перья окуней на теплом снегу.

Предполагалось побыть дня три или четыре, и продукты были захвачены на этот срок, с учетом подножного улова. Весь 12-километровый путь от автобуса по заснеженной реке Серафим Серафимович помалкивал, откровенно смущаясь.

И вот… всего час, как добрались, изба еще не нагрелась, не выпили даже с устатку и со свиданьицем…

Вошел Савка, один из четырех постоянных жителей деревни. Он был видимо рад приехавшим живым людям, но поздоровался буднично, даже небрежно.

— Да-а, — сказал он, глянув на ногу Серафима Серафимовича. — У меня такое было в запрошлом годе. Винтовой перелом голени.

— Господь с тобой, — отмахнулся Петр Борисович.

— Ты, Борисыч, не махай, а дело делай. Шину сперва наложи, кусок вагонки пойдет. А потом — гипсовать надо.

— Чем же гипсовать!

— В том-то и дело. Подумай. А пока, видишь, — мужика трясет. Это шок у него. Ты его накрой ватным одеялом и водки дай. И мне налей.

Серафим Серафимович выпил и закрыл глаза.

— Может, мне вас на санках доволочь до больницы?

— На санках не пройдешь. Только на волокуше. — Савка понюхал корочку. — И то — нет.

— Скорее всего, — вздохнул Петр Борисович. — А вы видели фильм, недавно шел? «Пастух своих коров» называется. Не помню, кто режиссер.

— И что? — не открывая глаз, спросил Серафим Серафимович.

— Там один деятель гроб таскал по реке. Полчаса реального времени. Представляете?

— Зачем?

— Очень красиво.

— Гипсуй! — перебил Савка.

— У меня в сарае, — вспомнил Петр Борисович, — ведро с глиной. Для печки.

— Вы с ума сошли, — зашевелился Серафим Серафимович, — она все равно держать не будет. Только перемажете все.

— Годится, — кивнул Савка. — Нужна еще толстая бумага и марля. Для арматуры. Марля есть? Теща, небось, творог делала?

И бумага была. С незапамятных времен хранил Петр Борисович несколько листов ватмана, настоящего, гознаковского. Хранил для особо вдохновенных, торжественных акварелей. Но вдохновение приходило и уходило, потом настали новые времена со всевозможными торшонами и верже, а рынок, между тем, требовал холста и масла; ватман томился в рулоне, и больно было смотреть на замятые и потрескавшиеся края.

Вздохнув, Петр Борисович отрезал четверть листа.

— Захватывай пятку, — учил Савка. — Мотай, как портянку. А пальцы — оставь. Пусть пошевеливает.

— Протестую, — высоким капризным голосом протянул Серафим Серафимович. — Коль скоро вы надо мной изгаляетесь — требую наркоза!

— Налей ему, — скомандовал Савка, — и мне. Немножко. А сам — не пей. Тебе за печкой следить надо.

После ста граммов Серафима Серафимовича озарило: жалко, очень жалко художнику этой зернистой бумаги.

— Мне кажется, — сказал он, глядя в потолок, — что следовало бы, для верности, намотать еще кусок.

— Больше — не надо! — отрезал Савка. — Бумага херовая, толстая. Еще сопреет. Так. Теперь марлей. Давай, я сам. А ты глину волоки.

Глина оказалась каменная, истоптанная птичьими лапами изморози.

— Ничего. Кипятком обдай, — решил Савка.