Палевой гарью забрезжили сумерки, плетёная бутыль с каждым разливом становилась легче, боцман Семён размеренным голосом рассказывал байки о мореплавании, глаза Валеры Брандгауза перестали быть пастернаковскими, побелели и попрозрачнели, булгаковские стали глаза. Девушки, ромашка и маргаритка, таинственно засветились, остро запахли по-вечернему. Толя-Малыш просто помалкивал.

Карл плохо слушал Семёна, вернее — не слышал, он радовался возможности помолчать среди круглосуточного этого угара, прикидывал, когда закончить работу. Как всё-таки выматывает летнее это фанданго, а отказаться трудно.

С треском, гоготом, рокотом аплодисментов явилась невнятная фигура, выкрикивающая что-то, даже, кажется, плачущая…

«В греческом зале, в греческом зале», — верещал в транзисторе Райкин голосом попугая.

— Да заткнитесь же вы, — крикнул Карл, — и выключите эту гадость!

Учитель захлопнул рот и выключил приёмник.

— Гуляете, — горько сказал он в тишине и тут же завопил: — Бандерлоги! Гагаузы! Сволочи! Живёте тут, понимаешь! А Паустовский умер!

Он поднял кулаки и с хохотом бросился на Малыша. Малыш зарычал.

— Толя, — попросил Карл, — отнеси его куда-нибудь. Только не бей.

Учитель покорно прильнул к груди Малыша и тихо заплакал.

Все молчали. Брандгауз даже не пошевелился.

— Я читала стихи Паустовского, — почтительно сказала маргаритка. — Хорошие…

Учитель, конечно, не врёт. Такое не придумаешь. Не он, во всяком случае. Но попал, гад, в десятку. И помянуть не с кем. Не с этими же, и уж тем более — не с тем. Карл почувствовал к учителю нечто вроде злобного родства. Как с государством. Или худсоветом. Или с рыбой, оборвавшей последний крючок.

Как раз вчера увильнул Карл от своей компании и побрёл далеко по белому песку вдоль пологих холмов. Километрах в трёх наткнулся он на лабаз. Там было всё, как настоящее: низкие строения из ракушечника с мощными контрфорсами, и чёрные смолёные карбасы, и плетёные большие корзины, которые таскали две крепкие рыбачки, и дед в серой фуражке и белой майке, с седой щетиной на фиолетовом лице, и пацан лет семнадцати, моющий в керосине какую-то втулку и посмотревший на Карла как на идиота, когда тот поздоровался. Карл покраснел и повернул назад. «Интересно, — подумал он, — как бы они встретили Паустовского».

Вернулся Малыш.

— Я его в посадку ореховую отнёс, — почему-то шёпотом сообщил он. — Там хорошо.

— Как хотите, — сказал боцман Семён, — но если человек умер, помянуть надо.

Брандгауз выпил и очнулся.

— Эта женщина, — произнёс он удивлённо. — Увижу и немею…

— Потому-то, понимаешь, не гляжу, — подхватил Карл, и Малыш, и кто-то из флоры. Окуджаву пели жадно, как будто долго терпели, и, наконец, — можно.

Малыш налил полную кружку вина, встал и, горбясь, чтоб не расплескать, ушёл в темноту. Очень скоро он вернулся, допивая вино.

— Ну, что? — спросил Карл.

— Его нет на месте.