Ранним майским утром бабушка Георгиевна боролась, по обыкновению, с коровами. «Хермер» Колька распустил свое стадо. Коровы бесчинствовали — ломали слеги, валили столбы, перли напролом к побегам чеснока, к взрывающему почву сельдерею — мало им медоносного жужжащего луга.

Георгиевна ткнула веслом тупую телку, та отпрянула, но окружали, окружали бабушку остальные, издали с интересом присматривался бык.

Избавление было стремительно и чудесно. Справа за избой чихнуло, заурчало и с гиканьем, подпрыгивая на кочках, выскочило, наконец, нечто маленькое, круглое, горбатое, и очертя голову врезалось в стадо. Оно резко останавливалось, ревело, взрывало землю задними колесами, дрожало всеми фибрами внутреннего сгорания и вновь бросалось вперед. Стадо разбежалось, собралось вновь и медленно пошло к реке, укоризненно покачивая головами.

Ничего удивительного — «Запорожец» как «Запорожец», лет за тридцать, мало ли взбалмошных старичков. За мутным стеклом разглядела Георгиевна темного водителя, а может, и померещилось сослепу.

Странно само его появление. Тверская эта деревня надежно была защищена лесным и болотным бездорожьем, ближайшая дорога была в десяти километрах. Изредка в глухозимье забредал сюда, пошатываясь, леспромхозовский трелевочный трактор.

Так или иначе, моторное это существо, с гордой табличкой «в ремонт» на заднем стекле, прижилось в деревне сразу. Строгий Сан Саныч, подумав, дал ему кличку Шарик.

Шарик был свободен, услужлив и добросовестен. По пятницам и субботам встречал приезжающие моторки на причале, весело развозил по избам сумки и рюкзаки, балансируя, как восточная женщина, нес на голове, вернее на горбу, холодильник, или бочку, или мешки цемента. К бабушке Георгиевне он проникся особо — прибегал доверху набитый сосновыми поленьями, а однажды приволок детскую ванну, полную драгоценного коровьего дерьма — подарок местного аристократа Савки. Коровы теперь редко оккупировали деревню — пробирались вдоль берега, гадили на пляже.

Однажды, отпраздновав День Независимости, в полнолуние, Шарик отчаянно крякнул и отвез купаться сразу семерых пьяных дачников. Сам он, конечно, не купался, но при свете луны казался голым.

Ночевал Шарик в дальнем конце деревни, у калитки. По вечерам в нем пищали дети, рулили, гудели, прижимали носы к лобовому стеклу.

Потом все стихало. Цветы черемухи, или сирени, или липы сыпались на серебристую голову старого запорожца, некоторые скатывались, некоторые оставались. Шарик дремал. Ему снились лошадки.

В середине лета Шарик перенес операцию на сердце. Взамен забарахлившего вконец двигателя вставили ему мотор от «Москвича» — помоложе и помощнее. Почувствовав в себе лишнюю дюжину лошадей, Шарик возгордился. И ничего, что клиренс его опустился до неприличия, ничего, что задние колеса слегка разъехались от тяжести — новое чувство собственного достоинства переполнило его. Он не мог уже гоняться по кочкам за полоумными коровами, да и несолидно — передвигался небрежно, вразвалочку по деревенскому «Бродвею», иногда снисходительно волоча за собой тяжелую лодку-казанку. А однажды утром поразил односельчан, представ перед ними весь — от бампера до бампера — в наклейках радиостанции «Серебряный дождь 100,1 FM». Сан Саныч посмотрел, подумал и сказал: «Новый русский Шарик».

Красные листья осины падали на серебряные наклейки, их тут же сдувало холодным ветром, а некоторые прибивало дождем. Шарик отволок уже все лодки по зимним квартирам и рассеянно бродил на задворках, давя черные грузди. Деревня разъезжалась — бывшие деревенские зимовали теперь в Кимрах или даже в Москве. Оставались только в двух избах — Василий с Машкой да, по соседству, Савка. Под окнами этого самого Савелия, аристократа, и остался на зимовку Шарик, покрытый заботливо брезентовой попоной.

Земля окаменела, река стала в одночасье, а снега не было. Так, припорошило только на ноябрьские.

У Василия совещались. Пенсию задержали уже дней на десять, а жить как-то надо.

— Деньги у меня есть, — признался Савка, — только я, колченогий, за три версты не пойду.

— А кто пойдет? — безучастно спросил Василий, самый старший.

— Хохол мне не даст, — быстро соврала Мария, — я ему задолжала за литровку.

Василий промолчал.

— А ху, — беспечно сказал Савка, — Шарик и поедет.

— А справишься?

— Я не ты, — с расстановкой ответил Савелий. — Я не всю жизнь корову за титьку дергал, я в Кимре механизатором был.

Лед у берега был бугристый, в желтых наплывах, и Шарик не забуксовал ни разу. Отоварившись у Хохла двумя бутылками, они отправились назад. Падал редкий снег, а с запада им в спину заходила бежевая туча, не предвещавшая ничего хорошего. Савелий радовался, что вроде обошлось, что сидел за баранкой будто вчера, что мастерство не пропьешь…

Навстречу неторопливо ехал черный «Лэнд Ровер».

— Джип, твою мать, — подумал Шарик. — Козел ментовский, перекрашенный.

Джип, поравнявшись, скосил фары. Фыркнув, Шарик остановился и при всех Савкиных стараниях не издал больше ни звука. Савка задумался. До дома версты две, за час можно добраться, но — ветер усиливается, туча над головой — быть бурану. Тут без бутылки не разберешься. Савелий привычно прикусил фольгу пробки. Конечно, нехорошо — ждут Васька с Машкой. Вот и поехали бы сами. «Да кто он такой, — возмутился Савка. — Он всего-навсего Кузнецов, а я Ручонкин!» После ста граммов стало хорошо.

— Зачем? — громко спрашивал Савка и замолкал, не понимая вопроса.

Почтальон Катя досадовала, что не сможет завернуть к Хохлу. Метель разыгрывалась, лошадь устала, темнеть скоро начнет, отвезет пенсию — и напрямик, в Кокариху. А хорошо бы, с устатку. Что-то чернело впереди. Савелий до пояса вывалился из открывшейся дверцы, шапка лежала на снегу, припорошенная уже наполовину. Выхваченный подмышки, Савка мотнул головой и грозно спросил: «Зачем?» В кармане телогрейки торчала бутылка. Катерина, нисколько не сомневаясь, положила ее в почтальонскую сумку. Это был законный трофей. А этот черт — сгорит когда-нибудь, если не замерзнет. Подсев, Катя с трудом закинула легкого Савку поперек седла. Шарик прощально скрипнул дверью.

— Так я и знал, — сокрушался Василий, — и выжрал все, и машину загубил.

— Хоть бы что оставил, — мельком поглядев на Катерину, причитала Мария.

— Растереть бы его, вон, почернел весь.

— У меня есть, — сказала Катя, — я к Хохлу заезжала. Думала…

Растертый Савка постанывал на полу под телогрейками.

— Куда ты поедешь в ночь-то — вон пурга, не приведи Господи, а коня к корове поставим.

Под грибы водка пролетела незаметно.