— Да уж, конечно, не от трудов праведных! Сам понимаешь!

— Боже моя! И при таком богатстве вы так скудно жили!

— Не жил, а мучился! — кивнул лысой головой дядюшка. — Хочешь порой шикнуть, да боязно! Опасаешься, что разговоры пойдут, откуда, мол, это у него да почему? Ночью откроешь шкатулку, посмотришь. посчитаешь — вот и все удовольствие!.

Тут он жалостливо засопел и, чувствуя, видимо, что силы его оставляют, быстро и невнятно закончил.

— Если бы ты, Левка, ко мне по-родственному относился, привечал бы меня хоть изредка, я бы себе такой подлости не позволил. Но за то, что ты был для меня скотиной бездушной, шкатулку оставлю тебе. Помучайся и ты, как я. При твоем положении директора тебе тоже ведь надо аккуратность соблюдать!

Племянник посмотрел на скрюченные дядины пальцы, судорожно сжимавшие шкатулку, на его лысый, маслянисто-желтый, с голубоватыми разводами череп, и его всего передернуло.

— Я не возьму, дядя Макс! Не нужно!

— Врешь, возьмешь! Я тебя знаю!

— Не возьму, дяди Макс! Святая икона, не возьму! Хотите, сейчас набросаю бумагу от вашего имени, а вы подпишите!

— Какую бумагу?

— Ну, такую. Мол, в случае, если со мной произойдет роковая неприятность, все мои ценности завешаю Государственному банку!

— Ты что, очумел, барбос холод… — коснеющим языком проговорил дядя, откинулся на подушку, закрыл глаза и умер.

Приблизившись к дядюшкиной кровати. Лев Сергеевич убедился, что дядюшка уже не дышит, и хотел позвать соседей, чтобы при всем честном народе объявить, что покойный поручил ему, своему душеприказчику, сдать в Государственный банк накопленные ценности. Он осторожно взял резную шкатулку и, перебирая часы и сверкающие кольца, стал прикидывать, сколько же примерно нащелкал резвый старичок за свою длинную и смрадную жизнь, как вдруг услышал хриплый стон.

Обернувшись, Лев Сергеевич с ужасом увидел, что покойник сидит в кровати в смотрит на него тяжелым, сверлящим душу взглядом.

— Не могу помереть… при такой ситуации, — сказал дядя Макс. — Еще хочу хоть немножко помучиться! Левка, отдай шкатулку, а то я буду кричать. За врачом скорей!..

…Теперь Максима Петровича часто навещает его племянник Лев Сергеевич.

Как-то Анна Тихоновна — нечаянно, конечно. — задержалась у дверей «старого хрена» и слышала, как дядя и племянник о чем-то спорили, даже ругались «Сдайте, дядя, вам легче будет!» — гудел басом племянник. А дядюшка отвечал ему тенорком: «А фигу не хочешь, барбос холодный?»

Рассказывая потом соседкам про этот разговор. Чипа Тихоновна долго и со вкусом ругала бессердечного племянника бедного Максима Петровича.

Вместо того, чтобы помочь одинокому старику-дяде, он, представьте, с него еще хочет что-то содрать. Вот уж действительно барбос холодный! У нищего суму отнимает!

ПОМЕЩИЦА

Пенсионерка Ольга Ивановна Хворостулина, бывшая больничная сиделка, грузная старуха, совсем седая, но чернобровая, с большим орлиным носом, в очках, вылезла из троллейбуса и, опираясь на палку с резиновым наконечником, пошла по переулку к себе домой. В пальто из толстого драпа, закутанная в теплый пуховый платок к в ботах на застежках, она двигалась медленно, осторожно, боясь поскользнуться и упасть, и при этом размышляла вслух:

— Ну, будет история, если я, не дай бог, грохнусь и чего-нибудь себе поломаю! И меня — здравствуйте, пожалуйста! — привезут в нашу больницу! Вот будет разговоров!

Так размышляя и бормоча. Ольга Ивановна добралась наконец до своею дома. Теперь оставалось лишь пересечь пустынный скверик, к которому примыкал огороженный новым забором большой школьный двор. Ольга Ивановна остановилась, чтобы перевести дух перед последним броском, и вдруг увидела то, что сразу заставило се забыть ледяные колдобины над ногами. Мальчишка лет тринадцати — четырнадцати, в расстегнутом пальтишке, в шапке с болтающимися развязанными барашковыми «ушами», деловито, не спеша, со знанием дела выламывал из школьного забора новенькую планку. А двое других прикрывали его, наблюдая за сквериком: не появится ли опасный и похожий.

Толстая старуха, которая вдруг выползла со своей палкой из переулка в сквер, по мнению сторожевого охранения, не представляла никакой опасности, и добытчик материала для приготовления первоклассной хоккейной клюшки продолжал спокойно заниматься своим делом.

— Прекратить разбой! — утробным басом выкрикнула Ольга Ивановна, грозя добытчику палкой.

Тот испуганно обернулся, но, мгновенно наметанным взглядом оценив габариты массивной фигуры противника и его малые маневренные возможности, снова принялся раскачивать полуоторванную планку. А Ольга Ивановна уже шла по целине прямо к забору со всей быстротой, на которую была способна.

Мальчишки ждали ее. Они не собирались покидать поле боя.

Ольга Ивановна подошла к забору. Тот, кто ломал планку, шагнул ей навстречу. Шапку свою он сбил на затылок Лицо у него было бледное, испитое, чубчик на лбу подстрижен ровно, с этаким хулиганским кокетством. Но глаза были хорошие, темные, с длинными ресницами, смелые.

— Ты что же это делаешь, нечистый дух?! — задыхаясь, сказала Ольга Ивановна.

«Нечистый дух» посмотрел на своих «боевых соратников» и пожал плечами. Жест этот говорил: «Зачем задавать глупые и, главное, лишние вопросы?»

Однако старуха ждала ответа. С той же силой она повторила:

— Ну, отвечай, что ты сейчас делал?

«Нечистый дух» ответил точно и кратко:

— Забор ломал!

«Боевые соратники» рассмеялись.

— Зачем же ты ломаешь школьный забор?

— А тебе, бабушка, какое дело? Ты что, в этом заборе гвоздем работаешь?

Ольга Ивановна стукнула палкой по льдистой, твердой, как камень, заснеженной земле.

— Не смей мне говорить «ты»! Я тебе, может быть, даже не в бабки, а в прабабки гожусь! Ты в этой школе учишься?

— Нет, в другой!

— У своей школы, небось, не стал бы ломать забор?

— Знамо, не стал бы!

— Почему?

— Потому что у нашей школы нет забора. Она прямо так на улицу выходит!

Обескураженная Ольга Ивановна переменила топ и сказала мягко.

— Тебя как зовут?

— Жорка.

— Давай с тобой, Жора, по-хорошему поговорим. Ведь ты же народное добро портишь!

— Я не порчу, я на клюшку.

— Обожди! Если ты дома у себя начнешь ломать, к примеру, скажем, стул, чтобы сделать из него эти ваши салазки.

Жоркины глаза жадно блеснули.

— Если у него задние ножки отломить, — сказал он, обернувшись к соратникам, — а передние оставить со спинкой, финские сани получатся — свободное дело!

— Обожди ты! Я говорю: если ты дома, к примеру, сломаешь стул, нарочно сломаешь, что тебе за это будет