– Время – это метафора, – ответил журналист уставшим голосом и вдруг расстроился. – И вообще, при чем здесь ты?

Я заметила, что я все-таки автор.

– Тебя никто не знал и знать не будет! Сравнение должно быть не с собой, а со стержневыми поэтами поколения. Кстати, не забудь вставить их в следующий раз, а то пойдут обиды, – добавил он.

«Кстати, надо будет не забыть», – сказала я себе, опуская брегет в карман.

При сочинении следующей статьи я вставила «стержневых» в первый же абзац. Мне-то что, пусть сравнивают с кем хотят! А про брегет я журналисту ничего не сказала: твердым моралистом я не была тогда и сейчас не являюсь.

С тех пор многое поменялось в мире. Союз распался, Молдавия откололась от России, журналист к России примкнул. Молдавского языка он не знал и учить не захотел. В Интернете иногда мелькают его «материалы», окрашенные дымкой ностальгии, воспоминаниями об интересных годах работы в молодежной газете. Я же давно живу в Америке. И вот я сижу за своим столом, по Колиной версии – на другом краю паутины, и думаю: в одном журналист все-таки ошибался. Время – не метафора. Как-то оно капает на шестеренки истории, вращает стрелки. Когда останавливается, я подкручиваю золотое дутое колесико, и оно снова начинает стучать. В остальном он был прав: меня действительно никто не знал тогда и сейчас не знает.

Перед тем как открыть кассу, Гилберт Стэплтон привычным движением закатал рукава своей любимой льняной рубашки. Пятна меланомы четко проступили на гладкой безволосой коже. Все началось с мелочей: с того, что он вдруг стал раздражителен и голова начала считать время. Только что ему было сорок пять и вдруг ни с того ни с сего исполнилось шестьдесят, и оставшееся время жизни вдруг ужалось настолько, что он мог заглянуть за край. Его тихая мечта, которую он, как белка свой орех, то перепрятывал глубже, то снова извлекал из-под вороха листьев, опять отдалялась от него. Он мечтал уйти на раннюю пенсию, переехать в Англию и потихоньку заняться историей. Когда некоторое время назад младший брат, волнуясь и заикаясь по телефону, сказал, что дом нужно продать и перевезти мать поближе к нему, Гилберт поначалу категорически отказался. Брат, человек мягкий, практически безвольный, долго после этого не заводил разговор на эту тему, но прошло полтора года, мать практически не выходила из дома, и брат снова обратился к Гилберту. Как черт из коробочки выпрыгнул и покупатель – один из коллег брата готов был купить дом. Названная сумма Гилберта озадачила: так мало, не обманывают ли их? Но брат заверил, что на большее рассчитывать не приходится. Сам по себе дом ничего не стоил, коллега покупал его из-за земли. «Скоро и она обесценится из-за наводнений», – сказал брат, и Гилберт согласился подписать. С этим брат и прилетал сегодня. По крайней мере, как думал Гилберт, он делал благородное дело, за которое мог себя уважать.

Их магазин, располагавшийся в цокольном этаже исторического здания рядом с гарвардской площадью, в то утро был тих. Гилберт сел глубже и пристроил ноги на низкий кожаный стульчик. Помещение он снимал у частного мужского клуба «Пи». На втором этаже, где находился клуб, Билл отдавал распоряжения единственной работавшей там женщине, Клаудии. Когда она готовила, всегда пела грустную гватемальскую песню, одну и ту же. Голос у нее был красивый, молодой, но слов Гилберт не мог разобрать. Он посмотрел вверх, оглядел стены. Зимой они сделали ремонт, пришлось повозиться, перетаскивая коробки с книгами. Свежая краска источала приятный запах, к нему примешивался древесный аромат, исходящий от новых стеллажей. В информационном отделе отец Пол уже принимал заказ, и второй телефон продолжал звонить. Ничего, подождут. Во французской секции в своем обычном углу присела мадам Бланшетт. Ее склоненную голову и немного безумный кошачий взгляд прикрывала брезентовая шляпа. Читая книгу, мадам Бланшетт шевелила ртом с белой, как после молока, полоской над верхней губой. Это от перекиси водорода. У женщин в этом возрасте пробиваются усики. Да, жизнь пытается всех перемешать в одном котле. Стирает разницу между полами, стирает акцент. Вот и мадам Бланшетт – знала ли она, что будет вот так просиживать в этом подвале? Муж был французским культурным атташе. Вечная память. Гилберт его помнил. Учтивый человек, всегда с улыбкой. Если уходить, то вот так: быстро, не доставляя никому хлопот. Он и не доставит.

Гилберт встал и прошелся вдоль стеллажей, проводя ладонью по корешкам книг, приветственно кивая посетителям, он знал почти всех. Тридцать лет работы на одном и том же месте. Тридцать лет и два месяца – это большой срок для человеческой жизни. Он уже знал по опыту, что, как медленно ни двигались стрелки, время бежало быстро. Летели дни, годы. Брат приезжал сегодня после обеда, и Гилберт ждал его с нетерпением.

В полдень он, как обычно, отланчевал в их маленькой кухне. Когда заканчивал, в кухню, потирая руки, вошел отец Пол. Он достал из сумки свой бутерброд и аккуратно положил его на тарелку:

– Я хотел с вами кое-чем поделиться, Гилберт. Вы уже закончили?

– Ничего-ничего, я могу задержаться. Пятница – легкий день!

– Представляете, Гилберт, – начал отец Пол, присаживаясь напротив, – на днях, когда вы ходили на прием к врачу, подходит ко мне одна женщина. Она по-английски не говорит, испаноязычная, по акценту я сразу определил, что из Испании.

– Это так очевидно?

– Конечно, кастильский выговор! Да, так вот… Представляете, в магазине полно покупателей, а она вдруг на глазах у всех падает передо мной на колени, и в лице у нее – а оно у нее такое деликатное, тонкое – ужасное страдание!

Гилберт поднял на него глаза. Круглая, загорелая голова отца Пола чуть склонилась, открыв тонзуру среди белых волос:

– Что же такое случилось? – спросил Гилберт.

– Просит исповедовать! Я объяснил, что не имею права.

– Я не знал про это.

– Это еще не все! Она, знаете, зашла опять в конце рабочего дня и опять чуть не плачет! Рассказала, что здесь в гостях, у нее случилась, м-м-м, ну, скажем беда… А священник в церкви по-испански не говорит, и хоть бросай все и лети назад в Испанию!

Гилберт посмотрел на часы. История затягивалась.

– Что же вы сделали? – спросил, шагнув к двери.

– Я ее в нашем дворе исповедовал!

От неожиданности Гилберт остановился на пороге.

Бывший священник, а ныне его подчиненный, отец Пол старательно заткнул за воротничок сутаны салфетку. Так он делал всегда: берег свою одежду.

– Вы правильно сделали, – сказал Гилберт после короткого раздумья. – Это все такие формальности! В нашей церкви с ними меньше считаются.

– Спасибо, Гилберт!

Отец Пол перекрестился и стал медленно есть.

Где-то зазвонил колокольчик, Гилберта ждал покупатель.

– Я пойду, – сказал он нерешительно, глядя, как монах медленно и нежадно ест свой сухой бутерброд с сыром.