год, и я должен был жить дальше с этим бременем, с этим позорным клеймом.

* * *

В первые же дни в Париже я решил все узнать. У меня больше не было сил воображать отца в камуфляжной форме с рунами SS на воротнике и нашивкой «Франция» на рукаве. Я отправился в библиотеку искать фотографии и тексты. В каталоге нашел обе книги, которые стояли у отца на полке под телевизором.

Первая – сочиненная неким Жаном Мабиром хвалебная песнь дивизии «Шарлемань» и солдатам SS, «древним германским воинам, восставшим из лесов и льдов». Реабилитация нацизма. Я узнал рисунок на обложке. Пилотка с черепом, мрачный взгляд. «Боевые действия французских подразделений SS в Померании».

И вспомнил:

– Ты убивал русских?

– В Померании да.

Тогда я прошерстил каждую страницу. Видя перед собой его лицо, тогда еще совсем мальчишеское, в тяжеленной каске. Прочитал книгу не как документ, а как роман, впрочем, она им и была. Слишком много слов во славу погибших. Слишком много лирики. Слишком много пафоса. И мало тишины. Автор раскрывал перед читателем величие поражения. Я представлял себе, как отец читает эти строки со слезами на глазах.

Вторую книгу, «Умереть за Берлин», написал тот же автор. Это рассказ о «последних французских воинах SS, защищавших бункер Адольфа Гитлера». В обоих опусах я находил целые эпизоды из отцовского рассказа. И, не будь дедова свидетельства, я мог бы подумать, что это снова вранье. Одна из басен, каких он наплел мне великое множество. Но нет. На этот раз, я чувствовал, отец не врал. И не из этих книг он вычитал свою жизнь. Напротив, книги нас в эту жизнь приглашали. Ну и потом, одно дело рассказывать сыну, что ты – секретный агент, летчик-истребитель или тайный советник генерала де Голля, – подобная выдумка льстит рассказчику и ослепляет слушателя. Но SS? Кто станет хвастаться тем, что предал свою страну и примкнул к худшему врагу, чтобы убивать мужчин и женщин, сражающихся за свою землю? Какую славу может принести такая мерзость? Зачем спустя столько лет, когда нацизм побежден, осужден, проклят, стал синонимом варварства, зачем признаваться, что ты лично участвовал в злодействе? Абсурд какой-то. Если бы не дед, отец бы ни о чем не заикнулся. Если бы 21 марта 1983 года он не решил, что умирает, у него не возникло бы желания облегчить свою совесть.

Однажды он предложил мне взять обе эти книги с собой в Париж и прочитать, потому что в них сказана «правда, которую все скрывают». Это было в 1975 году, я уже работал журналистом. Но я отказался.

– Не пытаться узнать, не пытаться понять – типично левацкие замашки, – сказал тогда отец.

Но и только. Обычное дело: отец рассердился на двадцатитрехлетнего сына.

– А знаешь, за что я тебя все-таки люблю?

Я ждал какой-нибудь гадости.

– За то, что у тебя есть убеждения и ты за них дерешься. Крайне правые и крайне левые в этом сходятся. Те и другие готовы голову сложить за свои идеи.

Он посмотрел на меня так, как будто говорил: «Мне ли не знать!»

– Помни, что во время войны один процент французов сотрудничал с немцами, один процент сопротивлялся, а девяносто восемь сидели с удочкой. И я тебя люблю за то, что ты не рыболов.

Комплимент – хуже не придумаешь.

* * *

Я трижды звонил отцу, чтобы побольше узнать о дивизии «Шарлемань».

Хотел захлопнуть наконец огромную книгу войны.

Сколько эсэсовцев-французов еще осталось в живых? Он не знал. Есть какой-то клуб бывших добровольцев Восточного фронта, но ему это не интересно. Все его друзья умерли. А с выжившими ему нечего делать.

В другой раз я спросил, почему у него под мышкой нет татуировки с номером группы крови, как у всех эсэсовцев.

Он не ответил.

– Ты что, завел на меня дело?

Нет, конечно. Просто вычитал в одном историческом журнале. И не помню, чтобы видел что-то такое на его теле. Только уродливые шрамы на груди и спине.

– Они там, в твоем журнале, небось не знают, что это называется Blutgrppentätowierung и что ребятам из Легиона «Триколор», которые перешли в «Шарлемань», татуировок не делали. Тебя просто надули. Вот так-то. Но, знаешь, я как-то не жалею, что у меня такой нет.

Он рассмеялся.

Наконец я спросил про рубцы у него на спине.

– Три рукопашных боя, штыки и граната.

Я онемел.

– Ясно, дружок? Не один, а целых три боя! Твоему отцу, можно сказать, повезло.

Я сопел в телефон.

– Я даже получил за это бронзовую медаль. Значок за отвагу в ближнем бою. Я носил его в боях за Берлин.

– И он у тебя сохранился?

Отец засмеялся.

– Я его выкинул вместе с нашивкой «Франция», военной формой и прочей дрянью.

Пауза.

– Хотел засунуть его в какой-нибудь карман поглубже, но это было слишком опасно.

Снова смех и пауза на то, чтобы сделать глоток пива.

– Жаль, а то бы отдал его тебе. А ты бы показал своим приятелям-левакам.

4

Когда умерла крестная, мои родители не сохранили ни одной ее вещицы. Выкинули на свалку всю ее жизнь. Мебель, дешевые безделушки, незатейливую одежку, свадебный костюм мужа. Он висел в гардеробе рядом с ее белым платьем. Жилье дед с крестной, как и мои родители, снимали. Никаких семейных реликвий у нас никогда не водилось. Моя мать взялась освободить от вещей их крошечную двухкомнатную квартирку. Позднее она сказала мне по телефону, что нашла большую, величиной со шляпную, металлическую коробку, разрисованную альпийскими эдельвейсами, сурками и сернами. В ней крестная хранила мои письма, открытки и статьи начиная с 1973 года.

– Их там сотни, у меня рука не поднимается выкинуть.

– Разберемся потом, – ответил я.

На крышке коробки была наклеена этикетка с моим именем. Матери не хотелось, чтобы отец рылся в том, что принадлежало мне. И, главное, чтобы он узнал, что все это время я не переставал писать крестной. Посылал ей поцелуи из Москвы или приветы из Бейрута. Поэтому коробка оказалась на шкафу в конторе, где мать всю жизнь работала секретаршей. Она много лет прятала ее от отца, потом забыла про нее, так что ко мне она попала не скоро.

Я осторожно открыл ее. И зарылся в бумаги. Сначала шли мои фотографии. Мальчонка в коротких штанах на резинках щурится на солнце. Подросток в вязаном узорчатом жилете, на лбу смешной, закрепленный лаком завиток. Тут же черно-белый снимок – дедушка на каком-то банкете