Он мстил мне за годы моего молчания. Упрекал в сыновнем равнодушии. Будил чувство вины. «Люблю тебя?» Да ни разу за все мое детство он не произнес этих слов. Когда мне это было так нужно. А теперь – взял и изгадил их. Изрыгнул, как будто хлопнул дверью.

Позвонить ему я смог только спустя две недели. Когда пришел в себя. И перестал на него злиться за то, что он не умер. Ну и когда он выписался из больницы. И снова уселся в свое красное кресло, служившее ему трибуной, откуда он вещал на весь мир.

Трубку сняла мама:

– Позвать отца?

Я слышал, как он громко ругает телевизор. Мама уменьшила звук. Отец взял трубку.

– Алло, кто это? – умирающий голос.

Я, это я, кто же еще? Отец всю жизнь создавал вокруг себя полный вакуум, и это ему удалось. Я спросил, как его здоровье.

– Так себе.

Он натужно дышал. И даже, как ребенок, притворно закашлял.

– Я прослушал твое сообщение, папа.

Пауза.

– Алло, ты тут?

Да, он тут. Снова закашлялся. Я сел на пол и стал теребить телефонный шнур.

– Ты помнишь, что ты там говорил?

– Да, – только и ответил он.

– О чем это, папа?

Снова пауза. Он поднес трубку к самому рту.

– О «Лили Марлен»?

– Да, о «Лили Марлен» и не только. Что это значит?

Наверно, он оглянулся на маму, которая вернулась в кухню, и понизил голос:

– Когда-нибудь я тебе объясню. Но не сейчас.

– Нет, сейчас.

В трубке опять зашуршало.

– Нет, это долгая история.

Я вздохнул.

– И потом, такие вещи надо рассказывать с глазу на глаз.

Меня как раз посылали в Лион писать репортаж о волнениях в южных пригородах. Квартал Менгет взбунтовался против участившихся рейдов полиции. Я должен был поговорить с кюре, который поддерживал местную молодежь. Если отец захочет, мы могли бы встретиться.

– Только не дома. Не при маме.

Ладно. Не дома. Не при маме. Это, сказал отец, будет мужской разговор, который касается только меня. Я спросил, может ли он уже выходить. Да, сказал он. Встретимся в каком-нибудь укромном кафе неподалеку от дома. В последний момент я засомневался:

– И мы поговорим о том, что ты мне сказал в сообщении?

Пауза.

– Да.

– О твоих товарищах, Украине, Берлине… Об этом?

– Да, я все тебе расскажу.

Опять соврет, подумал я. Еще что-нибудь напридумает. Новый Зюйдкот, как тогда, в детстве. Но в его голосе слышалось что-то, чего я прежде за ним не знал. В его дыхании – какая-то особая усталость. Тревога и облегчение. И я дал ему последний шанс сказать правду.

3

Я увидел его еще с улицы, сквозь стекло. Усталый вид, серое лицо, потухшие глаза. Но едва я вошел, как он ожил, точно марионетка, которую дернули за нитки. Встал со скамейки и обнял меня через стол, поверх кружки пива.

– Ну как, встретился с кюре из Менгета?

– Встретился.

– Лучше бы этот кюре сидел в своей церкви! – проскрежетал он, сопроводив свои слова злобным взглядом, и раздраженно махнул рукой.

Узнаю отца.

– Твоя левацкая газета, уж наверно, поддерживает эти безобразия?

Он сверлил меня взглядом. Я поднял руку и окликнул бармена:

– Мне, пожалуйста, то же самое!

– Так что? – отец вздернул подбородок. – Ты тоже за этих хулиганов?

Пиво свежее. Я не спеша отпил первый глоток. Успокоительный, смягчающий душу. И только тогда наклонился к отцу:

– Давай не будем ругаться, ладно?

Отец осмотрелся. Двое старых арабов потягивали кофе, запивая водой.

– Вот эти точно не лионцы, – тихо сказал отец. – Конечно, все это из-за алжирской войны и мая 68-го.

– Мне все равно, папа.

Он дернул плечом.

– А мне нет.

Мы сидели каждый перед своей кружкой, не поднимая глаз.

– Ты собирался что-то мне сказать.

Он поднял руку, заказал еще кружку. Потом откинулся на спинку скамьи. Молча уставился на меня. Свернул лежавший перед ним номер «Прогресса».

– Дедушка сказал тебе правду.

Он ударил кулаком по столу.

Я молчал. Отец сложил газету и разглядывал мокрый след от кружки на деревянном столике.

– Когда, что он сказал? – Я вдруг нечаянно пустил петуха. Прочистил горло и повторил: – Что сказал дедушка?

Отец пожал плечами.

– Сам знаешь. Про войну. Что он там наболтал.

Я обхватил руками запотевшую кружку. Похолодел. И солгал:

– Я не помню.

Отец пригнулся ко мне.

– Не помнишь? Он сказал, что видел меня во время войны на площади Белькур одетым как немец и что ему за меня стыдно.

Я был ошеломлен.

Отец бросил взгляд на соседей. Нас отделял от них пустой столик. Глаза его сияли.

– Ну да, дед действительно видел меня на площади Белькур одетым как немец, и что?

Он откинулся на спинку скамьи, вытянул ноги под столом, шумно вздохнул. И поднял глаза на грязный потолок. Казалось, он сбросил с себя огромную тяжесть. Потом снова перегнулся ко мне через стол.

– Заруби себе на носу, мне плевать на то, что обо мне подумают люди. И что подумаешь ты. Не тебе и не им указывать мне, хорошо или плохо я поступил, ясно?

Пауза. Я боялся, что отец перейдет на крик.

– И я никому не позволю читать мне сегодня мораль со своего дивана. Так им всем и скажи: вот чем занимался мой отец во время войны. И преспокойненько с этим живет.

Я залпом вылакал пиво и жестом заказал еще кружку. Отец тоже. Будь здесь мама, она бы покачала головой и укоризненно сказала: «Уже вторая, Жан! Это слишком!»

Я не находил слов. А слова отца были чудовищны. Оглушительны для этого мирного вечернего кафе с гудящими у стойки посетителями.

«Одетым как немец».

Отец смотрел на меня в упор.

– Хотел ответа – вот он, получай.

Я не решался посмотреть ему в лицо. Поглаживал пальцем заголовок внизу страницы: «Менгет – новые беспорядки».

Наконец я прервал молчание. И шепотом выговорил жуткую фразу:

– Так ты служил в милиции?

Отец вдруг рассмеялся. Положил руки на стол, закатил глаза к небу.

– В милиции?

На нас уже оглядывались. Отец вел себя как в собственной гостиной.

– С этими ублюдками! Я был солдатом, дружок! – он понизил голос. – А не каким-нибудь гопником!

«Дружок» – так он звал меня в детстве, в хорошие дни.

Он вытер кулаком мокрый след от кружки.

– Знаешь, что мы делали с этими, из милиции, когда бывали в увольнительной?

Он дышал мне в лицо кислым пивным духом.

– Знаешь?

Я потряс головой – нет, не знаю.

– Да просто мочили.