– До свидания, Молли, – говорю я, обнимая свекровь. Я стараюсь не вспоминать ту открытую, радушную женщину, которую когда-то знала, ту, которая однажды, после нашей с Ноем первой ночи, застала меня у него в ванной и тут же пригласила на завтрак. Ной иногда заговаривал о том, что прежде «бывали плохие времена», когда его мама еще пила, но мне всегда казалось, что он вспоминает кого-то другого. Теперь же я вижу, с какой легкостью можно скользнуть в недосягаемое, особенно когда нет веских причин выбираться обратно.

– Тэм, подожди. – Я слышу, как открывается дверь на террасе и меня окликает Митч. Он бежит ко мне от дома и, остановившись возле машины, обхватывает себя руками, чтобы не замерзнуть. – Ты все забрала?

– Наверное. – Я киваю.

К горлу подступают рыдания, и я стараюсь думать о чем угодно, только не о том, что происходит. Это не прощание. Это не я уезжаю от людей, которые с первой минуты знакомства приняли меня как с члена семьи.

– Не забывай нас, ладно? – Митч берет меня сначала за одну руку, потом за другую, как будто хочет притянуть меня к себе. Но вместо этого мы просто стоим у машины, а Молли бродит по заснувшему на зиму саду и беседует с растениями.

– Имей в виду, здесь все еще твой дом, – говорит мне Митч, когда я сажусь в машину и опускаю стекло. – Я закончу отделку, и он твой. Как только будешь готова. Когда решишь двигаться вперед. Хорошо?

Митч барабанит пальцами по крыше машины и грустно, с надеждой улыбается мне. Я киваю.

– Хорошо, – говорю я. – Спасибо. За все. Митч салютует мне, когда я выезжаю на улицу, и я почему-то жду, пока его силуэт в зеркале заднего вида не станет смутным пятном, и только тогда даю волю слезам.

* * *

На следующее утро папа по дороге на работу отвозит меня в школу. Он даже не предлагает мне ехать на автобусе, потому что, вероятно, не верит, что я доеду. Если честно, у меня нет сил думать о побеге. Будто ничто на свете теперь не стоит неприятностей. Я очень далека от той Тэм, которая забралась в чужой дом, – кажется, будто ее высосали из меня и оставили лишь заторможенную, неуклюжую оболочку.

Вместо того чтобы высадить меня на парковке, как это делает большинство родителей, папа подъезжает прямо к широко распахнутым двойным дверям. Это не нравится вставшим за нами автобусам. Папа сознательно игнорирует их гудки. Я подумываю о том, чтобы предложить другое место для встречи после уроков, однако решаю, что нечего париться из-за такой ерунды.

– Развлекайся, – без особого энтузиазма напутствует он меня, прежде чем неторопливо тронуть машину с места. – До вечера.

Я несколько секунд стою на тротуаре, а потом из автобусов высыпает ребятня, и меня поглощает толпа в наушниках и с ранцами за спиной, шаркающая кроссовками и уггами.

Еще рано. Я не захожу внутрь, а поворачиваю за угол и направляюсь к пустующему клочку газона за столовой. Вероятно, когда-то здесь предполагалось устроить летнюю веранду, сейчас же это жалкая, почти облысевшая лужайка, усыпанная окурками и заставленная грязной пластмассовой мебелью.

Я пристраиваюсь на влажном углу шаткого стола и достаю свой телефон. Просматриваю старые сообщения от Ноя в надежде отгородиться от характерной утренней суеты в стенах столовой и избежать необходимости с кем-то общаться. Последнее время я практически ни с кем не разговаривала, поэтому и не нервничала, сейчас же вдруг начала дергаться. Я чувствую себя так, будто все забыла. Как вести себя в школе, как быстро переходить из кабинета в кабинет, как узнавать, куда идти. Раньше это было так же естественно, как дышать, а сейчас я ощущаю себя учеником по обмену, пришельцем с другой планеты, где обучение происходит исключительно на дому.

Раньше я любила школу. Не знаю точно, когда мое отношение стало меняться, но в начале прошлого года я словно остыла. Как раз в то время, когда нужно было начинать «вкалывать». Думать о поступлении в колледж, участвовать в работе всяких комитетов, в благотворительных акциях и все в таком роде. Все указывало на то, что я пойду по стезе дальнейшего изучения английского, поступлю в гуманитарный вуз где-нибудь в Мэне, или в Вермонте, или на северо-западном побережье Тихого океана. Но вдруг курс изменился. Мне стало плевать на колледж. Меня заботило только одно: вырваться отсюда.

Тем более что к тому моменту Ной уже школу закончил. Я тогда думала лишь о том, чтобы быть с ним. Целыми днями, изо дня в день. Однако я бросила школу не из-за Ноя. И то, что он музыкант, не имело к этому никакого отношения. Просто в душе я уже давно была далеко.

Я чувствую, что у меня джинсы на заднице намокли, и одергиваю рубашку Ноя. У входа теперь затишье. Я незаметно проскальзываю в дверь. Из столовой доносится неистовый и почти осязаемый гул. Я иду по длинному коридору к кабинету директора.

Мисс Келли на месте нет. Я оглядываю доску объявлений позади ее стола. Разноцветные постеры сообщают о музыкальных прослушиваниях, о пробах для набора в команду по плаванию и о весеннем бале. (Тема этого года – «Великий Гэтсби»). В задней комнате ворчит копировальный аппарат. В мою сторону степенно идет женщина, которую я вижу впервые. Она отодвигает серое вращающееся кресло и аккуратно усаживается за стол мисс Келли.

– Да? – спрашивает она. Голос у нее хрупкий и переливчатый. – Чем я могу тебе помочь?

У нее на голове берет, сдвинутый набок, она немолода и чем-то раздражена. Называюсь, и она говорит, что мистер Петерсон ждет меня в кабинете. Я удивлена, и мне немного грустно от того, что мисс Келли, прежняя секретарша, уволилась. Она всегда мне нравилась – в основном, потому, что всегда сквозь пальцы смотрела на кучу фальшивых медицинских справок и талончиков об освобождении от занятий, которыми я в буквальном смысле заваливала ее загроможденный бумагами стол.

Поразмыслив немного, я понимаю, что ее увольнение меня совсем не удивляет.

Мистер Петерсон – школьный психолог, а еще инструктор по строительным профессиям и тренер по теннису. Стучу в открытую дверь, и он жестом предлагает мне войти. Он начинает с объяснения сути блокового расписания. Новшество введено только с этого года, и если судить по многословию и ожесточенному тону директора, педсостав, очевидно, принял идею абсолютно без энтузиазма.

– Я имею в виду, что, по существу, речь идет просто об уроках, которые длятся в два раза дольше, а проводятся вполовину реже, – говорит он, расхаживая перед окном с видом на школьную парковку, не прекращая подбрасывать и с громким «чпок» ловить теннисный мячик.

Мистер Петерсон думает, что сидеть – вредно, поэтому в кабинете нет стульев. Пока он расхаживает, я переминаюсь с ноги на ногу у двери и тереблю пуговицу на рукаве рубашки. С плеча у меня свисает холщовая сумка – сегодня утром я в последний момент запихала в нее старую тетрадь, чтобы на уроке можно было сделать вид, будто я пишу.

– Я распечатал для тебя расписание занятий, а также даты выпускных тестов и консультаций. Мы решили, что разумно будет, если ты сначала нагонишь то, что пропустила, а потом мы обсудим летние курсы. – Он протягивает мне стопку скрепленных листков, еще теплых от принтера, и прекращает расхаживать. Морщится и чешет затылок мячиком. – А еще, гм, знаешь ли, если тебе нужно будет о чем-то поговорить… ну, в смысле, про твоего приятеля… про случившееся… ну, ты понимаешь…