Убедившись, что оба остались незамечены, Нежин прикрылся собственной спиной и начал нарезать ломтиками найденное добро и раскладывать на тарелке со всем присущим ему чувством красоты. Разогрев это незамысловатое блюдо – так и не дождавшись расплавления сыра, – он сел обратно за стол и стал есть прямо из сковороды. Отчасти рагу портили запах плесени и кисловатый привкус; Нежин продолжал жевать, не подавая виду.

Все прежнее, казалось, было забыто, однако такого Ольга Домотканая простить не могла. Стараясь не терять самообладания, но все же подрагивая интонациями, она осведомилась:

– Вам не по вкусу то, что я приготовила?

Вся неподдельность ее доброй воли и универсальность сотворенного ею ужина, по всей вероятности, не позволяли ей принять отказ без объяснений, поэтому, не дожидаясь ответа, она снова спросила:

– Так вам это не нравится? Что же вы обычно кушаете?

Она раздосадовано посмотрела на тяжелый, словно чеканенный прямо на земле профиль, продолжающий молча поглощать свое неаппетитное рагу.

– Отвечайте же. Так не ведут себя с женщинами. И потом, я должна знать, что вам готовить. Ведь нам жить вместе.

Последнее вынудило у Нежина паузу. Он без доверия оглядел негодующую жрицу затеплившегося на пустом месте очага. И откуда, спрашивается, в этой женщине, такой робкой и пугливой, взялось столько уверенности и напора? Роды их, во всяком случае, были скоротечны. И, как всегда, вопросы. Живет ли в каком-нибудь неведомом крае некто, никогда не задающий вопросов?

– Для меня это… Тут бы другой лучше мог сказать. Ну, как-то, стало быть, так… в общем, вам должно быть понятно. Короче, я решил… Выходит, что так. И пока… – Нежину не по силам было разъяснять что-либо.

Прирученная вилка в трансе маячила над столом, не видя, кого разить.

– Я не хочу. Пока не хочу… И не могу. Это ведь несложно понять. Я, наверное, готов… в определенных преломлениях. Как бы уж это сбрехнуть, чтобы раз и навсегда? – заметил в сторону и тотчас потерянно замотал головой. – В смысле, пока не очень готов, но буду… Постепенно.

Ну вот. Давно утраченный опыт. Устная речь. Заодно объяснения перед женщиной. Чем не оправдания?

Все это время Ольга Внимающая задумчиво кивала, своим видом преимущественно выказывая надежду, нежели согласие. Тарелку убирать не стала, будто вообще забыв о предмете их разговора.

Нежин между тем снова замолчал, вполне, кажется, удовлетворенный своей речью. Сидел смирно, двигался скромно, жевал, изредка посматривал, но Ольга оставалась в состоянии глубокого раздумья. Выражение досады делало ее лицо еще чуточку некрасивее. Нежин нервно отложил вилку. Ему вдруг захотелось сказать что-нибудь крайне приятное и тем вызвать улыбку… или хотя бы вернуть ту робкую улыбчивость их первой встречи. В какой-то момент Ольга все-таки подняла глаза, почувствовав на себе взгляд, а за миг до этого Нежин незаметно вернулся к кормлению.

Ольга Терпеливая предложила чай и кофе, но оказалось, что жилец не пьет ни того ни другого, а уж тем более – еще один шаг назад – не держит спиртного, которым она теперь без долгих колебаний не прочь была угоститься сама.

После еды Нежин удалился в свою комнату, нерешительно ступая по чисто вымытому полу. Удовлетворившись на первый раз малым, Ольга Предусмотрительная тревожить его не стала и, расправившись с посудой, ушла спать.

Птицы во дворе начали робко голосить. Резко и зло где-то отвечали им окна.

Лишь дождавшись затишья за собственной дверью, Пилад осторожно вышел и, убедившись, что свет везде погашен, проскользнул в ванную. Там долго без наслаждения мылся, постоянно опасаясь и не зная наверняка, что́ способны пробудить его громкие всплески.

Вода осторожно сочилась вниз по телу. На выступах из струй выбивало неуловимые капли, тут же теряющиеся внизу среди журчащей, слегка помутневшей с пылу жидкости. Пилад водил рукой, едва заметно поглаживая кожу. На внутренней, по-особенному нежной стороне повыше локтя пальцы совсем нежданно нащупали нечто чужеродное. Пилад, уже собравшийся вытираться, хмуро заглянул к смутившему напоследок месту. Тощий молодой клещ, зачем-то подражая страусу, бесстыже зарылся в отвлеченную Пиладову плоть. Пилад, не откладывая, равнодушно оторвал его и даже не успел заметить, когда бурое тельце скрылось в клокочущем зеве водостока.

14

Несколько дней Пилад почти не выходил из своей комнаты, укрепленной на манер старых за́мков – лишь голодом да свободной волей. Сопел в бороду. Слюнил палец. Читал. Завороженно и отрешенно.

Еще с ранних лет он испытывал необычную ревность ко всему увиденному и унесенному. Все то, чему достало смелости прикоснуться к нему и поглотить, переходило в его мир. Безраздельно. И когда чья-то нечистая рука проникала через призрачный купол и вытаскивала наружу подданных его необитаемого острова, затем чтобы поднести к прищуренным тупым глазам, а после еще и попытаться дать этому надлежащее толкование, на радость школьным учителям и авторам учебников, – мальчик страдал. Челюсти плотно сжимались, ловя судороги, а руки искали что-нибудь колющее, или лучше – рубящее, предназначенное избавить от лишнего веса бесправно отяжелевшие головы.

Случись чудо, а в руках – последний на белом свете экземпляр, к примеру… Пилад не мог определиться; на роль образца пошел любой бы из его библиотеки… в таком фантастическом месте Пилад перечитывал бы застилающимися глазами и следом разрывал каждую страницу. Только тогда они с автором перенеслись бы достаточно далеко – где всегда вечер, где можно до бесконечности прогуливаться по ясеневым аллеям. Только тогда бы Пилад был уверен в своей недосягаемости.

Разве не простительно бредить своим миром, когда окружающий не дает места для уединения – а лишь вид чужого зада перед лицом?

На протяжении нескольких дней до Пилада часто доносился стук. Стучали в дверь, но он лишь мотал головой и бурчал себе под нос заклинания.

Масса времени свалилась на голову. Новые просторы действовали дурманяще, пальцы терялись в бороде и аукали. Брови не замирали ни на минуту. Пилад то читал, то проваливался в блуждания, а когда приходил в себя, обнаруживал, что спешить – спешить на водопой, спешить к голоду, засыпать либо просыпаться – просто спешить, – отныне нет надобности, да к тому же глупо и безвкусно. И тогда он загадочно улыбался самому себе.

Пробуждаясь – все большую свободу давала себе здесь сомлевшая привычка, – он чувствовал себя исключительно горизонтальным, все остальное была воля додумать. Он населял собой совсем иные места, подолгу не открывал глаз и приписывал доходящие до него звуки вымышленным предметам и явлениям. Широко зевал и как бы нечаянно показывал язык ропщущей и бледнеющей – маскирующейся под потолок – действительности. Чужой действительности, сложенной им с себя без возражений. Когда ж он наконец открывал глаза, все в один миг переворачивалось, обстановка менялась, с наглостью протея вмиг переставляя свои части, расширяясь или сужаясь по необходимости. Свет лился совсем с другой стороны в трижды другую комнату, на другое ложе и на Пилада, ничем не напоминающего прежнего, бывшего вполовину моложе. Невыносимость всех этих метаморфоз, к которым невозможно привыкнуть, ибо сталкиваешься с ними на выходе из состояния положительно чистого, невыносимость их вынуждала обратно жмурить глаза. Через несколько секунд головокружение проходило, язык с трудом отклеивался от неба, и борода еле заметно кривилась в невразумительной улыбке. Атлант же, забыв о вверенной ему ноше, сбегал гонимый любопытством, а возвращался, шатаясь, разгребая творожистое небо горстями.