– И знаешь, – продолжала она, – я действительно ощутила эту непреложную правду, о которой, возможно, только слышала. Я почувствовала, что вся прямо-таки пронизана ею.

Ольга на мгновение скосила глаза от невидимых высей и как-то опасливо глянула на Нежина, но тот сидел, сгорбившись, и его улыбки она не могла видеть.

– Я закрыла глаза и парила, – она действительно зажмурилась и расставила длинные угловатые руки. – Я не знаю, что это было, прозрение или просто слияние, но я видела, ты не поверишь, видела всю свою жизнь, детство, тебя, наше счастье и все-все, что будет. Все, что должно быть.

Девичье отрочество, лепестки чужие, лепет собственных, краски сгустками поверх наспех растянутого холста, пейзажи, натюрморты, граничная линия, а за нею новый портрет: борода, клюв, копыта, остервенелая плодородная сущность, вместо горно-лесного фона – идиллический перламутр.

Очевидным было, что Ольга нимало не сомневается в собственных словах и не играет.

– И не вздумай смеяться, – пригрозила она пальцем, чересчур длинным для миниатюрных ладошек и всегда холодным, насколько помнил Нежин по тем редким прикосновениям, что все-таки как-то случились в их разряженном прошлом. В его голове против желания рождались странные ассоциации. – Тем более в такой день. Ты знаешь, оказывается, именно этот день избран и первостепенно важен на нашем пути.

Нежин оторвал зад от стула, но тут же сел на место, на этот раз – уже без ее помощи. Ольга удовлетворенно кивнула.

– Мне представляется очень странным твое поведение. По-моему, достаточно времени было дано тебе, чтобы привыкнуть и вообще-то понять. Но ты не желаешь слушать, не хочешь понимать. Ты не хочешь принимать. Я ведь не сделала тебе ничего плохого. Мог бы хоть меня пожалеть. Или взять себя в руки, не знаю, ты ведь мужчина, а не я. И не порти, пожалуйста, мне настроение. Мне еще недавно было так хорошо.

Нежин не выронил ни слова, все сильнее кривя губы в почти виноватой улыбке.

– Ах, было так хорошо, – повторяла Ольга снова и снова, навязчивая, словно Федра. Глаза ее горели нездоровым шальным огоньком. – И мне было так жаль, что тебя не было там и что ты не можешь до конца понять теперь, что я имею в виду.

Нежин и здесь не забыл про кивок. Ничего не заметив, Ольга продолжала говорить.

– Ты хороший человек, но ты потерял надежду. И хотя я тебя и люблю, но не буду врать и скажу прямо: все это непростительное малодушие. Сплошь и рядом.

Сколько новых слов. Как легко они плодятся разгоряченным женским дыханием.

– И еще. Так уж, кроме дела. Не пора ли уже освободить раковину от этих сухих цветов? И умываться не над ванной, как отшельники? И заодно снести все эти травы, подвешенные на антресолях… Кажется, для этого есть подвал.

Она показала сложенными пальцами куда-то в сторону.

– Но все это так маловажно… Господи, о чем я только… Разве наши промедления не нам же наука. Ты ведь понимаешь? Понимаешь?

Ольга взяла Нежина за руку, и ему даже показалось, ее глаза увлажнились от слез, но в следующий момент он понял, что это блеск лихорадки и, возможно, она даже не видит его сейчас, все еще паря где-то вне.

– Не поверишь, я радовалась как девочка. – По виду Нежина можно было заключить, что он охотно верит, пытаясь в то же время незаметно высвободить руку. – Все смотрели на меня на улице и, наверное, качали головой. Но мне все равно. Ведь никто из них не знал, что со мной, иначе, я уверена, тоже бы радовались за меня, иначе в мире был бы высший порядок.

Нежин упорно молчал, хоть и не совсем понял последнее двустишье. А после Ольга серьезным тоном, без тени смущения или вынужденной в таких случаях, всегда неуместной шутки, сообщила, что «наступило время». Они прожили уже достаточно и не должны забывать, для чего их соединили в этот союз под одним кровом. Пришла пора разделить ложе.

Нежин поднялся из-за стола и, не выпустив ни звука в ответ на вежливую грубость, побрел послушно в спальню. Уподобившись жертвенному поросенку. Если вообще истории знакомы такого рода жертвоприношения.

18

Некоторые вещи проще сделать, чем объяснить.

Нежин успел искренне удивиться преображенной новым постельным бельем кровати, но тут же незаметным образом очутился лежащим и созерцающим Ольгу. Ольгу с хрустальным пыльным венцом, Ольгу отвернувшуюся, спешно снимающую с себя одежду. Он не последовал ее примеру, продолжая держать безропотные глаза открытыми.

Первый раз не удался. Точнее, удался, но не так, как того хотелось. Не как того хотелось от Нежина. С прилипшей ко лбу прядью он глядел подавленно и серьезно, но, кажется, на свой лад вполне удовлетворенно. Пусть этот лад и не донес до алчущего сосуда. Он попробовал повалиться на спину и закрыть глаза.

Но не в намерениях Ольги было отступиться так просто. Непонятно, что превалировало – чувство долга или соображения сугубо личные, – как бы то ни было, должного великодушия к немолодой слабости она не проявила. Настояла на продолжении, и неуклюжий кукол Нежин послушно принялся за дело, однако настояние ее оказалось собой настолько самодостаточно, а помощь – настолько деликатной, что постановщик попросту развел руками.

Ольга-мать вздохнула сердечно: прощая и не пытаясь скрыть разочарования. И попросила себя обнять. И Нежин, очнувшись от летучей дремы, был благоразумен – чуть, может быть, поспешно, – исполнил просьбу и притих.

Тело ее на ощупь осталось почти сухим. Сон же, едва разжав лапы, снова навалился. И Нежин почти вступил с ним в нехорошую сделку. Почти: Ольга первой задергалась под его рукой. Сначала изредка, потом все чаще и сильнее. Нежин испуганно выпустил ее из своих объятий и предусмотрительно отодвинулся, не зная, чего вправе ожидать.

19

Кто-то бродил по двору. Кругом сеялось беспокойство. Слышались восклицания, от которых вооруженное длинным ножом эхо оставляло одни гласные – и слова было не разобрать. Но и бессвязности в итоге стихли, уступив место истинно ночной химере.

Сон не шел. В безвоздушной, пустой даже для крика вышине отчуждения Пилад ворочался наедине со своим сознанием, ожившим и тихо беснующимся, ясным до гула в ушах. Он представлял себя некой капсулой, вопреки своим свойствам неспособной наполниться чем-то незримым, но абсолютно необходимым в этот момент ради исчезновения. Меж тем пугающая близь нежданно поежилась, и внутри капсулы поняли, что они не одни. Ожившая рука поднялась из бесформенной массы постели и потянула в свою сторону махровую простынь. Явственно чувствовались все шевеления, будто рядом копошился клубок чего-то слепого и бескостного. Но постепенно обмяк, распустил петли и начал легонько похрапывать.

Пилад запустил под простынь руку, и она осторожно поползла, расплетая прячущие тепло складки, пока пальцы не нащупали округлости бедер, а между ними – липкий уголок, похожий на увеличенный в несколько раз срез чесночного зубчика. Через секунду Пилад отозвал ее назад и, сведя с носом, задумчиво покачал головой.