Чего только не валялось у старьевщика на разложенном на земле куске холста: старая деревянная расческа, музыкальная шкатулка, простой женский браслет, позолоченные восточные тапочки со вздернутыми носками, крошечная серебряная солонка, пожелтевший от использования мундштук из слоновой кости… К столбу было прислонено большое зеркало в темной деревянной раме. Редкая была вещь, будто кто-то собрал мозаику из кривых и перекошенных кусков от разных зеркал, и каждый фрагмент мозаики асимметрично отражал окружающее пространство. В тени этого странного зеркала дремала самодовольно надутая и отупевшая от жары курица. Перед ней в пыли слегка ветерок ворошил красновато-пестрые перья.

В двух шагах над прилавком с кусками мяса с жужжанием носились мухи. То и дело наплывала сильная вонь. На фиолетово-черной морде коровьей головы, лежавшей на краю прилавка, неподвижно сидела зеленая муха размером с добрую лягушку. Коровья голова смотрела на Гурджиева с бо́льшим любопытством, чем сидевший на стуле толстый мясник с полуприкрытыми узкими хитрыми глазами. То ли оглушен солнцем, то ли под хмельком. Или и то и другое. Он походил на ленивого, застывшего зверя, долго ожидающего добычи в засаде.

– Мне бы кусок с костью, – сказал Гурджиев, – для варки.

Мясник неохотно поднялся со стула, волосатой рукой прогнал круживших над мясом мух. Некогда белый передник был измазан кровью, под ногтями также засох ла кровь.

– Сколько?

– Два фунта.

– Два фунта… – недовольно повторил мясник, – для кошки несешь?

– Для папы, – Гурджиев обиделся.

Ничего больше не сказав, он швырнул кусок мяса на весы.

В это время Гурджиев заметил стоящего за сапожной мастерской человека с широкими ноздрями, мясистыми губами и такими густыми волосами, что казалось – у него на голове папаха. Мужчина был полностью черный, причем от солнца так не чернеют. В нашитых на груди черкески газырях лежали серебряные пули, на поясе красовался кинжал в серебряных ножнах. Человек с руки кормил леденцами белоснежную лошадь. Животное как будто светилось, только нос был серо-розовый, а ноздри и глаза – черные, как угли. Гурджиев понял, что это тот самый черный человек, о котором столько говорили с недавних пор. Все повторяли одно и то же, что, мол, в городе объявился черный человек. Но никто не знал, что хотел черный человек и кто он вообще такой.

Человек посмотрел в сторону Гурджиева и случайно поймал его взгляд одним глазом. Второго глаза у него не было. Гурджиева пробрала дрожь, так как он знал: увидеть слепого с бельмом на глазу – к смерти.

Из этих мыслей Гурджиева выдернул мясник:

– Больше двух фунтов, – положил кусок мяса в корзинку Гурджиеву, сверху доложил еще и немного желтого жира, – на, возьми это тоже. Для бульона.

Дудукист издал протяжный звук.

Гурджиев прикрыл мясо тканью, взял мелочь у мясника и повернулся было уходить, как вдруг неожиданно заржала белая лошадь. Гурджиев резко посмотрел в сторону лошади, но его ослепило отражавшееся в зеркале старьевщика солнце. Испугавшись ржания, Фило неуклюже отпрянул и врезался в зеркало.

Перед тем как зеркало упало Гурджиеву на голову, каждый кусок вдруг отразил множество Гурджиевых. Скорее каждый кусок как будто засосал свою частичку Гурджиева, как пылесос. Всего на миг увидел Гурджиев в каждом осколке зеркала своего близнеца, в некоторых – с вытянутой, как у жирафа, шеей, в других – круглого, как мяч, еще в других – извивающимся червяком… Гурджиев внезапно испугался, как в кошмаре. Испугался, что навсегда застрянет в осколках зеркала. Точнее, в королевстве кривых зеркал.

Лошадь снова заржала. Сразу же послышался громкий топот копыт. Гурджиев не понял, что это было – оптический обман или же по трещинам зеркала в самом деле проскакал черный человек на белой лошади. Спешащий за наездником ветерок поднял тяжелую пыль. Время будто остановилось, пыль и перья повисли в воздухе.

Оглушенный и окосевший Гурджиев, как кукла, сидел на земле – не чувствовал, что порезал колено. Вокруг валялись осколки зеркала и пестрые перья. Быстро собрался народ. Все открывали рты, что-то говорили, но он их не слышал. Дудук тоже резко затих. Красная курица круглыми глазами смотрела по сторонам, обалдев на солнцепеке. Гурджиев молча, телепатически спросил у птицы:

– Ты Жар-птица?

Птица ковыряла клювом пыль и осколки стекла. Гурджиеву она ответила тоже телепатически:

– Кому – Жар-птица, кому – всего лишь курица.

Гурджиев сразу перешел к делу:

– Знаешь, кто этот черный человек?

– Абхазский негр, живет в Адзюбже, Кодорском ущелье, – был ответ.

– Грузин? – Гурджиев удивился.

– Сложно сказать, потомок древних колхов или тех африканцев, которых князь Шервашидзе в XVII веке купил на Стамбульском рынке рабов и привез в Абхазию для работы на лимонных плантациях.

– Их много?

– Несколько семей. – затем курица добавила: – Замкнутые люди, ни к кому не ходят и никого к себе не подпускают.

Не птица, а живая энциклопедия. Гурджиев еще о многом хотел спросить, но в это время прибежал Фило. Курица испугалась, куда-то скрылась, а на земле осталось лежать странное яйцо, как будто освещенное изнутри и тикающее, как часы. Только тогда, когда собака начала лизать Гурджиеву колено, он обнаружил, что из раны текла кровь. Гурджиев потянулся было за яйцом, но оно оказалось полым и хрупким и сразу раскрошилось у него в руке.

И вот Гурджиев вновь сидит, теперь уже в лесу Мтацминда, окруженный деревьями, а не людьми. И снова держит в руке обычную яичную скорлупу. На земле тикали его золотые часы – может, выпали из кармана. Колено лизал Фуко – белый бультерьер с розовой мордой. Под елью из листьев уже знакомый нам гриб топорщил красную шляпку с белыми точками. Обычный ядовитый гриб, будто дух Грибоедова никогда не вселялся в него. Духи, они ведь как голливудские звезды – на одном месте надолго не задерживаются.

Глядел Гурджиев на Фуко и понимал, что ничего не знал ни об этой собаке, напоминавшей ему большую белую крысу, ни о ее хозяевах, ни об этом городе, кусочек которого видел сейчас сквозь деревья и откуда доносилось глухое гудение.

Вечером Горозии сидели перед телевизором на диване в гостиной. Должен был начаться «Хаус», но в специальном выпуске «Курьера» пока что показывали демонтаж памятника Сталину в центре Гори. Репортаж без комментариев шел в прямом эфире.

Босоногий Гурджиев сидел в кресле, снова в кремовых шортах, под белой майкой просвечивали контуры корсета. На покрасневшее колено был наклеен пластырь. К мягкой безволосой ноге пристало несколько еловых иголочек. Руки лежали на подлокотниках. Фуко с открытым ртом спал на полу у его ног.

Нико был доволен – квартира в доме у входа в Мзиури, которую они посмотрели в тот день, оказалась прекрасной во всех отношениях. Триста тысяч долларов сначала показалось дорого, но каждое слово из уст маклера слышалось ему как пение: «Новостройка… в центре Ваке…[11]четырехкомнатная новая квартира… с тремя балконами… с евроремонтом… с автономной системой отопления, с паркингом… с охраной…» Наконец, слова, оставленные на десерт, решили все: «Вид на проспект Чавчавадзе и Мзиури…» Уже не было необходимости добавлять, что так дешево квартира продавалась из-за кризиса.