И так он ещё долго себя изводил, а после не выдержал, встал, пошёл в съезжую. А там всё продолжали считать. И накурили так, что было плохо видно. Капитан сел с краю. В компании было намного веселей, капитану стало легче.

Так они ещё долго сидели, адъюнкт между делом опять рассказывал про Германию, какое там питьё и чем закусывают, а Шалауров стал рассказывать про Копаев остров, на котором на этот раз было уже не серебро, а лежбище морских бобров, по-здешнему каланов. И вот этих бобров, по словам Шалаурова, очень высоко ценят в Китае, тридцать рублей за шкуру, а на Копаевом острове они стоят тридцать копеек. Ну и так далее.

Вечером, придя домой, капитан сел за стол и сам с собой играл в шахматы.

– К воскресенью готовишься? – спросила Степанида.

– А хоть бы и так! – ответил капитан таким недобрым голосом, что Степанида больше ничего не говорила, а тихо сидела за пяльцами.

Ночью капитану снился поход тридцать первого года, капитан вскрикивал и просыпался, лежал и думал: это не к добру.

Но пока что всё было спокойно. Во вторник и в среду погоды стояли жаркие, все ходили распахнувшись, без рукавиц, а в съезжей и без шубы было хорошо. Шалауров был весёлый, разговорчивый, адъюнкт, наоборот, задумчивый. Как из своих денег платит, думал капитан, или, думал, может, в Петербурге с этим строго, чуть что – и на дыбу, кто знает?! И вообще адъюнкт стал совсем другой какой-то – молчаливый, мрачный. Смотрит на тебя, а тебя будто не видит. Или ты у него что-нибудь спросишь, он ответит, а на самом деле он как будто не с тобой, а с кем-то другим разговаривает.

И вот что ещё особенно противно: как только капитан, приходя домой, поминал его при Степаниде, у той сразу глаза начинали поблёскивать. Или это капитану так только казалось?

И тут вдруг, уже в четверг утром, сразу после построения, сержант Ситников сказал, что солдат Михеев просит разрешения обратиться к господину капитану лично. Капитан сразу насторожился и сказал:

– Пусть обращается!

Михеев пришёл, капитан завёл его за дом, за угол, и там Михеев сказал:

– Не нравится мне этот господинчик, ваше благородие. Как бы мы через него в недоброе дело не вляпались.

– А что такое? – спросил капитан.

– Да не спит он по ночам, свечи до утра горят. Я подходил смотреть, но через окно не видно ничего. Зато он сам ночью выходит на крыльцо, стоит, в небо смотрит.

– Просто так, – спросил капитан, – без навигацких приборов, что ли?

– Без, – сердито ответил Михеев. – Были бы с ним навигацкие, я разве стал бы вас тревожить, ваше благородие?! А так вдруг замысел какой-то, а мы прозевали. Потом всем мало не покажется!

– Ладно, ладно, – сказал капитан. – Иди и покуда помалкивай.

Михеев ушёл. А капитан весь день молчал, поглядывал за Степанидой, думал, ничего не говорил. А уже ночью…

Ну, не совсем ещё ночью, но когда уже крепко стемнело, завыл ветер в дымоходе, Степанида сказала, что у неё голова болит, и легла спать… Капитан вышел во двор, повернул наискосок, взошёл на съезжее крыльцо, прокрался вдоль самой стеночки – там, где доски не скрипят, после резко открыл дверь – и верно! Адъюнкт сидел за столом и что-то записывал, а как увидел капитана, сразу отложил перо и хотел перевернуть бумагу другой стороной…

Но капитан строго сказал:

– Э, нет! Пусть так лежит!

После чего прошёл к столу, сел, покосился на тот недописанный лист и, как и думал, увидел там письмо не по-нашему писанное. Но для верности всё же спросил:

– Письмо?

– Письмо, – кивнул адъюнкт.

– По-немецки?

– По-латыни, – ответил адъюнкт.

– А письмо немцу?

– Немцу.

– Вот оно как! – сказал капитан. – Мудрёно! И чужому никому не прочитать!

И он ещё раз осмотрел стол, увидел на нём несколько листов, исписанных такими же, как он теперь знал, латинскими буквами. Листы были похожие, то есть одинаково густо исписанные, без помарок и клякс… И только один лист был не похож на остальные – на нём был рисунок.

– А это ещё что такое? – спросил капитан с удивлением.

– Это зверь мамонт, – ответил адъюнкт. – Мамонт по-латыни Mammuthus. Правильнее, Mammuthus Primigenius, то есть шерстистый.

Капитан ещё раз посмотрел на рисунок. Там и в самом деле был изображён какой-то странный носатый бык с клыками.

– Какой зверюга! – сказал капитан. – Я его зубов видел много, а вот чтобы всего самого целиком, этого ни разу не было. Хотя люди говорят, встречали.

– Живого? – настороженно спросил адъюнкт.

– Нет, не приведи господь, как говорится, – сказал капитан. – А на болоте, бывает, всплывают где голова, где нога. Инородцы их очень боятся. Говорят, это подземный олень, очень злой. – Капитан ещё раз осмотрел рисунок и спросил: – А что это за приписки вокруг? И что за рогульки?

– Это не рогульки, – ответил адъюнкт, – а это его кости. И не приписки, а названия костей. Всё по-латыни. Возле которых стоит птичка, те у нас уже есть, а где птички нет, тех ещё не имеется. Меня просили поискать их. Вот левая вторая пястная кость, надо найти. Вот правая трёхгранная кость. И вот тут ещё две мелких косточки обломанных. Шумахер о них очень спрашивал.

– Что ещё за Шумахер? – спросил капитан.

– Господин Шумахер, Иоганн Даниэль, или Иван Данилович, статский советник и директор нашей академической библиотеки, – сказал адъюнкт и прибавил: – А я при нём помощник. И это ему письмо.

– Но как ты его пошлёшь? – удивлённо спросил капитан. – Почты же у нас теперь всё лето не будет, до зимы.

– А я и не собираюсь сейчас посылать, – сказал адъюнкт. – Я буду письма писать и складывать, а когда вернусь в Петербург, сразу ему всё передам, пусть читает.

– А почему по-латыни? – спросил капитан. – Он же немец!

– Да потому, что немец он или не немец, или ещё кто, это не главное, – сказал адъюнкт, – а главное то, что если он учёный человек, то должен читать и писать единственно по-латыни, и так не только в нашей академии, но и во всех прочих европейских академиях принято. Вот ты его, наверное, знаешь, – господин Татищев, Василий Никитич, главный начальник государыниных горных заводов в Перми и в Сибири. Знаешь?

Капитан кивнул, что знает.

– Так вот он не только за заводами присматривает, – продолжил адъюнкт, – но и ещё недавно написал большой научный артикул про мамонтов. Написал тоже по-латыни, отправил в Стокгольм, в Швецию, и там его в одной научной книге пропечатали. По-латыни, а не по-шведски. И когда к нам в библиотеку один экземпляр такой книги прислали, господин Шумахер очень разволновался и сказал: Григорий, тебе выпал такой редкий шанс, ты едешь с этим болваном…

– С кем, с кем? – переспросил капитан.