Рядом со мной стоит ее отец. Дрожащими пальцами он гладит дочь по голове, пытаясь отвести влажные пряди с искаженного болью лица. Пальцы его движутся в ритме тонико-клонических судорог, которые терзают ее тело. Я делаю глубокий вдох и начинаю свою молитву: «Остановись, припадок, прекратись. Остановись, припадок, прекратись».

Я твержу это мысленно. Я твержу это всем своим телом, повторяю в ритме жестокого танца приступа.

«Остановись, припадок, прекратись».

Мне нужно просто ждать. Я должен дождаться, когда лекарство подействует. Нужно лишь дать ему время.

Я гляжу на отца, который стоит рядом со мной и смотрит на свою тринадцатилетнюю дочь. На его лице я читаю печаль такую глубокую, темную и всеохватывающую, что я сам ощущаю ее в своей груди. Печаль эта впивается в меня и гложет с каждой новой судорогой тела девочки.

«Остановись, припадок, прекратись».

«Остановись, припадок, прекратись».

Я мысленно повторяю эти слова. Снова. И снова. И снова.

Кожа девушки сереет — падает уровень кислорода. Мозг ее забывает, как дышать. Если я дам ей успокоительное и интубирую, то не буду знать, продолжается ли припадок. Но если этого не сделать, она просто перестанет дышать навсегда. Это уловка-22, игра, в которой не выиграет никто, — казино на «Титанике», плывущем навстречу айсбергу.

Но мне нужно сделать выбор.

Отец смотрит на дочь, гладит ее по голове, ждет. Я знаю, что у нее были приступы и прежде, — слишком уж тихая печаль отца, наблюдающего, как его единственная дочь погибает у него на глазах. Он не паникует, не рыдает. Он видел сотни, может быть, тысячи судорог — может быть, даже больше, чем я. Каждый такой приступ забирает у его дочери часть ее самой. Они уносят ее, понемногу уносят туда, за горизонт, куда нам нет дороги.

«Остановись, припадок, прекратись».

«Остановись, припадок, прекратись».

Внутри у меня все сжимается. Мое дыхание становится поверхностным, руки начинают дрожать. Может быть, это тот самый приступ, который никогда не кончится. Может быть, это костер, предвестник пожара, который дотла сожжет все на своем пути. Я знаю, что должен это остановить, иначе эта девушка сгорит, и от нее останется лишь пустая, обгорелая оболочка.

Я смотрю на часы. Зеленые светящиеся цифры замерли, словно написанные на стене. Я ввел девушке четыре препарата. Я продолжаю вводить препараты, пытаясь загасить пламя, ревущее прямо передо мной.

Часы бесстрастно показывают, что с момента последней дозы прошла всего минута. Шестьдесят секунд. Одна крохотная секунда за другой. Время в приемном покое не делает исключений ни для кого…

Мне нужно продержаться еще немного.

Я смотрю на ее мать. Женщина стоит с отсутствующим выражением лица. Я знаю это выражение. Она полностью опустошена. Припадок за припадком лишал ее сил, пока однажды сил не осталось вовсе. Сейчас она где-то далеко. Я не могу винить ее. Человек способен вынести не все. Однажды у него не остается сил.

«Остановись, припадок, прекратись».

«Остановись, припадок, прекратись».

Цифра на часах сменяется новой. Прошло две минуты.

Девушка сереет и синеет. Я ввожу новую дозу лекарства. Я готов действовать. Я вскрываю набор для интубации, пытаясь ворваться в пылающий дом, прежде чем он сгорит дотла.

Но тут припадок прекращается. Гореть больше нечему. Движения замирают. Неожиданная тишина становится оглушительной. Я снова смотрю на монитор, фиксирующий сердцебиение. Я знаю, что дыхание возвращается.

Остается только ждать.

Ждать.

Ждать.

Уровень кислорода продолжает снижаться, и монитор подает сигнал тревоги. Сирены воют, как две перепуганные тонущие собаки. В приемном покое все замерли, хотя какофония тревожных сигналов уже невыносима.

Я смотрю на мать девушки. Она пустым взглядом глядит перед собой, не обращая внимания на звуки. Мне кажется, что она мысленно составляет список. Может быть, она пытается вспомнить, ходила ли в магазин во вторник или в среду. А, может, она ни о чем не думает. Может быть, она просто исчерпала себя до дна.

Медсестра ловит мой взгляд. Мы смотрим друг на друга. Она знает, что я знаю. Ждать. Мы тихо киваем друг другу, пытаясь подбодрить. Дыхание возвращается.

Я перевожу взгляд на отца девушки, а он смотрит на дочь, пытаясь помочь ей дышать, хотя и понимает, что это не в его силах. Но он пытается. Я вижу это по его лицу. Он не сдается — по крайней мере, пока. Жизнь по капле вытекает из него. Но он держится. Я вижу, что он не пасует перед этим ужасом. Он готов бороться с ним до конца, чего бы это ни стоило ему самому, его рассудку и его душе.

Девушка громко хватает воздух ртом. Я отвлекаюсь от своих мыслей. Вдох. Еще один. Еще… Ее мозг вспоминает, как дышать. Уровень кислорода повышается, кожа розовеет, девушка начинает двигаться. Лекарство помогло — или молитва? Мне этого никогда не узнать.

Девушка открывает глаза, видит мать. Мать улыбается, но взгляд дочери остается пустым. Глаза ее смотрят по сторонам, ища что-то — или кого-то. Они видят меня, медсестру, комнату, лампочки и мониторы. На всем этом взгляд девушки не задерживается. Мозг отчаянно пытается осознать, что он видит… «Нет, не то, не то, не то».

И вот она видит отца. Взгляд останавливается. Отец плачет, как плакал десять тысяч раз до этого и будет плакать десять тысяч раз после. Я вижу, как ее взгляд замирает на лице отца — это далекий маяк, горящий в тумане ее разума. Понемногу она начинает двигаться к этому ровному свету. Мы наблюдаем, как его дочь возвращается к нам, как та змея, что вселилась в ее тело, уползает в далекий мрак, где притаится до следующего раза.

Девушка смотрит на отца. И тут приходит понимание — кто он и почему он плачет. Она слабо улыбается ему. Он берет ее за руку.

И в этот момент я понимаю, почему он так боролся.

По пять припадков за ночь, каждую ночь, восемь лет подряд, говорят мне родители. Приступы возникли из ниоткуда. Ни у кого в семье этого не было. Никаких медицинских проблем. Просто все началось однажды и с тех пор не кончается. Они сделали все анализы, перепробовали все лекарства. Они побывали у всех специалистов — а потом по второму кругу. Им сказали, что больше обращаться не к кому. И лекарств больше не осталось.

Я кладу руку на плечо отца и стою рядом, чувствуя себя недостойным находиться рядом с этой истерзанной, обнаженной душой. Мне слишком хорошо известно, что надеяться глупо, но я продолжаю молча молиться Богу, которого я знал когда-то…

«Еще лишь раз».

«Еще лишь раз».

«Спаси эту душу».

Они нашли его в канаве. Он лежал, скорчившись, за кустами. Весь он был обмотан плотным коричневым брезентом и серебристым скотчем. Бегун, который обнаружил его, решил, что перед ним труп, но потом брезент зашевелился, человек обругал собаку бегуна и пополз в кусты.