была сосредоточена на том, чтобы двигаться вперед, и уже не было сил ни вспоминать о пережитом, ни пытаться осмыслить то, что происходит. Человека уже не было, осталась лишь оболочка, лишенная души.

Ужасающе долго тянулись послеполуденные часы. В медленном шествии было что-то бесчеловечное, от этого зрелища стыла кровь. В моей памяти страшная картина запечатлелась навсегда как живое свидетельство изуверства немцев (и это немцы, подарившие миру великих мыслителей!). Это видение преследует меня неотступно, оно приковало все мое внимание — вот так приковывает к себе взгляд движение струйки песка в песочных часах… Это восхождение навстречу смерти, когда каждый шаг безвозвратно зачеркивает другой, этот нескончаемый путь, длящийся час за часом, день за днем… Без остановки, без передышки. Каждый ощущал, что этим осужденным был он сам.

Весь день на улицах не было слышно ни криков «Heraus!»[11], ни топота сапог, ни одной из немецких песен, ставших уже привычными. В поведении немцев было что-то странное, таинственное. Никаких окриков, никакого шума. Все происходило в полном молчании. И улица разом опустела, на нее сейчас не посмела бы высунуть носа даже кошка. Словно кто-то подал предупредительный сигнал…

Быть может, свершилось то, о чем мы тайно мечтали? Каждое утро, просыпаясь, мы говорили себе: скоро всему конец, вот-вот наступит Освобождение, войска союзников приближаются, солдат союзной армии уже видели в городе. Так, может, все уже свершилось, а мы просто не знаем об этом? Целую неделю мы наблюдали, как немцы готовятся к отъезду. А потом они стали уезжать — на грузовиках, на машинах с прицепами, до отказа набитыми имуществом, — здесь можно было видеть вещи самые невероятные: швейные машины, какие-то ящики, велосипеды, граммофоны, банки и сложенные штабелями рулоны тканей. Кто-то уронил свой груз посреди бульвара, и это оказались гвозди — да, да, гвозди, усеявшие всю улицу. А может быть, люди познавшие вечный страх и тревогу ожидания, научились распознавать опасность без всяких сигналов — подобно животным, которые чувствуют ее инстинктивно?

Улицы стали безлюдны. Не было той суматохи, которая продолжалась всю неделю, когда кто-то уезжал или, наоборот, приезжал, когда происходило настоящее нашествие каких-то незнакомых типов. Позднее мы узнали, что коллаборационисты в те дни спешили сменить квартиры; они же были первыми, кто нацепил на рукава повязки Сопротивления. Но в этот день на улице не было ни души. Бульвар точно застыл, изнемогая от невыносимой жары и отчаяния, он казался вымершим. Жизнь словно остановилась навсегда. И мы застыли неподвижно, пригвожденные к своему месту парализующей тишиной. Нет, сигнала никакого не было. Только внезапно наступившая тишина могла послужить сигналом. В воздухе стоял какой-то странный запах, тяжелый, сладковатый. Запах близкой смерти. Мы все почувствовали ее приближение, мы почти ощутили прикосновение смерти, когда увидели зловещую процессию, двигавшуюся по бульвару со стороны Сены.

Две длинные шеренги немецких солдат с автоматами наперевес шагают вдоль тротуаров. Кажется, что даже деревья по обе стороны бульвара и те отступили, пытаясь слиться со стенами и стать незаметными. Немцы движутся в абсолютной тишине. При их приближении закрываются окна домов. Немцы подходят все ближе и ближе, у тех, кто тайком наблюдает за ними из окон, страх сменяется ужасом. Между двумя шеренгами шагает человек.

Он идет один, посередине мостовой, держа руки за спиной. Ему, вероятно, не более тридцати. Высокий, белокурый, рубашка распахнута на груди, на шее — маленькая золотая медалька. Брюки стянуты широким кожаным поясом. Он держится прямо, он словно рассекает грудью плотный воздух знойного дня. Он не смотрит по сторонам, его взор устремлен только вперед, он не пытается даже взглянуть на прильнувших к окнам людей, оцепеневших от жалости и горя. Он не ждет ни помощи, ни поддержки, ни взглядов. Ничего. Один, совсем один. Вокруг него словно образуется пустота — он создает ее сам на своем пути. Даже улица как будто становится шире. Этот человек — воплощенное одиночество. Невыносимо слышать его размеренные, четкие, медленные шаги.

Вот он приближается к моему окну, он поравнялся с ним, вот он совсем рядом, но глаза его прикованы к испещренной солнечными бликами мостовой, взгляд устремлен вперед, лицо бесстрастно. В этом взгляде ни смелости, ни гордости. Однако и страха тоже нет. Только полная отрешенность. Он шагает посередине мостовой словно загипнотизированный полосой черного, блестящего асфальта, расстилающейся перед ним. Он идет к вершине своего восхождения — к площади, к Люксембургскому саду, который виднеется справа. Как он молод! Только молодые могут так презирать смерть — ведь у него действительно почти нет надежды на спасение. Только молодые способны так естественно, так просто совершить то, что противоречит самой жизни, — пойти наперекор течению, выступить против всех и вся. Две шеренги солдат шагают вдоль тротуаров. Они идут вровень с осужденным, держа автоматы наперевес, они старательно выдерживают интервалы и четко отбивают шаг.

Как только он проходит, окна открываются — одно за другим. Теперь все видят, что руки осужденного связаны за спиной. Они приковывают все взгляды, эти связанные руки. Он по-прежнему ступает твердым размеренным шагом. Молчание становится нестерпимым. Нет, это невозможно, это не может так продолжаться. Он не выдержит, он сейчас упадет. Как может он шагать вперед, когда даже меня начинает покачивать только от того, что я смотрю на него. Я чувствую, что не вынесу этого зрелища — упаду.

А может быть, это только хитрость?.. Я цепляюсь за эту надежду. Он сделает вид, что совсем выбился из сил, а потом бросится наутек как раз тогда, когда немцы этого совсем не ждут, и ускользнет от них. Ведь бывали же случаи, когда приговоренным к смерти удавалось бежать. Наверное, он сейчас обдумывает, как это лучше сделать, прикидывает расстояние. И тогда один из немцев — они только этого и ждут, потому и не спускают с него глаз — пристрелит его на месте как собаку. А может, чтобы взять его живым, один из солдат бросится за ним, догонит и, подталкивая автоматом в спину, заставит снова идти посередине мостовой на глазах у всех нас, глядящих из окон.

А что, если это всего лишь спектакль, который немцы придумали, чтобы запугать нас перед тем, как удрать из Парижа?.. В назидание остальным они убьют его — пусть знают, что такой конец ждет всех, кто не склонит своей головы перед завоевателями. Ведь мы все еще в их власти, каждый это понимает. Но тогда к чему эти длинные шеренги, насчитывающие по двенадцать, а то и более солдат… И двоих