Райса дохаживала последние месяцы беременности. От такого известия чуть не расплакалась.

Выслали ответ, что ждут. Акбалжан сразу предупредила: у неё теперь своя семья.

Жангир прибыл в Каратал с двумя светловолосыми женщинами. Одна примерно его возраста, вторая – молодая. Собрался народ, всем не терпелось узнать, что за гости пожаловали.

Для сибиряков зарезали барашка. Дедушка Абдулла Шарипов, который возил в бочках керосин, в честь их приезда сыграл на скрипке.

Жангир обнял Куантая, расцеловал в обе щеки Райсу. Глянул на Акбалжан, кивнул и отвёл взгляд.

Сели на пол за дастархан. Бывший муж скрестил ноги на корпешке, Акбалжан украдкой рассматривала его. Поседел, высох, стал похож на своего отца Омирбая. Скулы ещё больше обозначились. Как речные камни с острыми краями, что не сгладила даже вода.

В первые годы, когда Акбалжан вспоминала о проигранной им корове, у неё начинало щемить сердце. Теперь казалось, что это случилось давным-давно и не с ней.

– А лето у вас бывает? – расспрашивали каратальцы приезжих.

– Бывает, – кивала Зоя, так звали русскую жену Жангира. – Не так жарко, как у вас, но ничего, огород сажаем.

Жангир почти всё время молчал. После бешбармака[42] и чая, когда соседи разошлись, Зоя начала свой рассказ.

– Женю призвали на фронт в сорок первом. Рота его попала в окружение, потом в плен. Когда их освободили наши, он еле ходил от слабости. Тут бы в госпиталь, а его – на допросы. Эх, время такое, поди докажи, что не враг. Осудили и отправили к нам, в Сибирь, – Зоя погладила руку Жангира, и только тогда до Акбалжан дошло, что гостья говорит о нём.

– Я поваром там работала, на поселении, – певучий голос Зои убаюкивал. – Жалела их, не уголовники ж, просто не повезло. Они же за нас воевали! А тут их как скотину держат, в холоде, в голоде, помоями кормят. Как никто из начальства не видит, принесу хлебушка да подкормлю бедолаг, а то и мужнину одежду отдам. Я ж вдова, Степан мой на шахте погиб под обвалом. Шуре, доче, сейчас девятнадцать, в четыре года без отца осталась.

Как Райса, подумала Акбалжан. Той тоже было четыре года, когда они уехали, а сейчас девятнадцать.

– Женя-то высокий, я его сразу заприметила. Молчун, как мой Степан. Спрашиваю, будем жить вместе? Он головой кивает. – Зоя улыбнулась и посмотрела на мужа. Тот крутил в пальцах спичку. – Выхлопотала разрешение. Сказали только приходить отмечаться. Стал скот пасти. Трудяга он, и Шура моя быстро к нему привязалась, хоть суровый с виду, а добрый. Родились у нас ещё две девочки, не выжили. – Зоя коротко вздохнула, теперь Жангир погладил её по руке. – Женя тосковал о старших детях, признался, что мечтает их увидеть, да стыдится… Он мне всю жизнь честно рассказал. Я говорю, мол, надо ехать, покаяться. Вот как разрешили выезжать, сразу написали вам.

В тишине раздался всхлип Райсы. Жангир опустил голову. Куантай не сводил глаз от отца. Акбалжан приобняла старшую дочь за плечи.

– Можете приезжать сколько хотите, наш дом открыт, – прервал молчание Кужур.

Жангир хотел что-то сказать, кашлянул и не смог. Приложил правую руку к сердцу и поклонился.

Спустя неделю сибиряков провожали всем посёлком. Шура успела подружиться с новыми казахскими родственниками.

– Теперь у вас есть наш адрес! – говорила она взахлёб Райсе. – Приезжайте! Я одна выросла, всегда хотела братьев и сестёр! Как родишь, обязательно напиши, хорошо, Рая?

Все по очереди обнялись. Когда Жангир подошёл к Акбалжан, она глянула на него снизу вверх.

– Души твоих родителей, наверное, теперь успокоились.

Он посмотрел на небо и вздохнул.

С того времени семьи стали переписываться, а в альбоме Райсы появилась отцовская фотография.

Глава 25

Цивилизация

Каратальские девушки извлекли из платяных шкафов коротенькие ситцевые и штапельные платья. Старательно разгладили складки тяжеленным углевым утюгом, время от времени размахивая им, чтобы снова разжечь поостывшие угли. Подражая киноактрисам, сделали кудри – для этого на ночь накрутили на бумажные полоски мокрые волосы. Надушились, передавая единственный флакон духов по кругу, хотя это и не требовалось для того, к чему они готовились. Женщины оттёрли подолами чумазые мордашки детей. Строго-настрого велели сидеть тихо, не шевелиться.

Замерев, ждали вспышки. Куантай всматривался и щелкал затвором. Кужур, не жалевший ничего для приёмного сына, подарил ему на совершеннолетие фотоаппарат, и юноша стал для колхозников важнее самого управляющего.

Куантай сушил снимки в тёмном заброшенном сарае. Выносил, разглядывал на свету. Сначала каждое фото казалось чудом, затем начал замечать недостатки, старался, чтобы получалось ещё лучше.

Больше всех в семье любила фотографироваться Олтуган. Первый раз её в неумело намотанном на голове платке снял заезжий фотограф. До сих пор пеняла Райсе, что та нарядилась в модный пиджак, а её сфотографировали в чём попало. Зато теперь, надев любимое платье из глянцевой тафты, переливающееся от вишнёвого до фиолетового (жаль, фотобумага не передавала цвета), позировала брату. Упирала ручки в бока, улыбалась, задирала подбородок, делала серьёзный взгляд.

Кужура заснять не удавалось: не хотел. Акбалжан тоже поначалу отнекивалась:

– Зачем? Вон, тех, кто помоложе, фотографируй.

Потом научилась глядеть в камеру, замирая и вглядываясь в большой стеклянный глаз. Любила рассматривать чёрно-белые фотокарточки, удивляясь, как человеческие фигуры и лица проявляются на бумаге.

Десятый год она жила размеренно рядом с мужем. Напевая, стирала овечью шерсть, оставляющую на ладонях резкий запах, шила корпешки, прикладывая разноцветные лоскуты друг к другу. Готовила в казане на уличной печке молочное сузбе[43] из подсоленного айрана. Положишь его в обжигающую жирную сорпу, и она становится приятно-кислой. Часть сузбе скатывала в продолговатые колбаски и, раскладывая на газеты, подсушивала на солнце. Получался сухой твёрдый курт.

Летом выезжали пасти колхозный скот. Пока коровы стояли в воде, отмахиваясь хвостами от шершней, Кужур рыбачил. Рядом плескались дочка и племянники. Стоило вытащить щуку или голавля, дети подбегали с куканом. Привязывали сетку с уловом к веточке ивы и опускали в проточную воду.

С низких кустов собирали ароматную горную вишню. Её измельчали, раскатывали тонкими пластинками, как тесто для бешбармака, и засушивали пастилу.

На согым[44] Жумабаевы резали в складчину с другими семьями лошадь или верблюда. Мясо развешивали на верёвки, как белье. К концу зимы оно приобретало вяленый привкус.

В Каратале появился электрический свет. Лампы зажигались с шести утра до полуночи. Моторист Молдабай вечером три раза включал и выключал рубильник – подавал знак, чтобы все подготовились.

– Молдабай моргает, надо быстрей постель стелить! – торопились каратальцы.

Когда у кого-то были поздние гости или срочные дела, то бежали к нему. За пол-литра Молдабай мог «забыть» вовремя вырубить электричество.

Глава 26

Болезнь

Кужур, не дожидаясь, пока Молдабай включит свет, затемно пришёл на базу с фонарём. Скрупулёзно осмотрел дощатые полы. Обошёл скот.

– Теперь другое дело! – похвалил скотника. – Хоть на выставку коров посылай!

Домой, как обычно, пришёл поздно.

– Есть не буду, голова болит, – сказал охрипшим голосом и лёг.

Акбалжан подошла, положила ему руку на лоб. Горячий. Принесла воды. Ночью накладывала ему мокрую повязку. Растирала водкой. Жар ненадолго спадал, но потом возвращался с новой силой.

Наутро Кужур не мог шевельнуть шеей. Чтобы посмотреть вбок, приходилось поворачиваться всем корпусом. При вдохе заходился в кашле. Руки ослабли, как ветки срубленного дерева. Когда подходила Олтуган и испуганно глядела на отца, он пытался привстать, но тут же обессиленно откидывался обратно.

С каждым днём ему становилось хуже. Кашель стал глухим, в груди клокотало. Доктор дал настойку с резким запахом. Акбалжан поила мужа с ложечки и упрашивала:

– Поедем в Кувандык в больницу.

– Как я доеду?

– Ничего, потихоньку довезу.

Выехали. До райцентра шестьдесят километров. Мороз градусов двадцать. Кужур лежал на соломе под тулупом и стонал. У больницы она помогла ему слезть, подставила плечо. Заспанный доктор в приёмном покое небрежно осмотрел Кужура.

– Езжайте домой, мест в больнице нет.

– А как его лечить? – спросила Акбалжан.

– Да чего там лечить, крепкий деревенский мужик, через неделю сам