образом, память – это не только удержание информации, а потеря памяти – не только утрата прежних знаний. Изменение памяти – тоже нечто большее, чем просто плюсы и минусы, недостаток и избыток. Резкое ухудшение памяти отражается на всем, потому что память во всем участвует. Она настолько интегрирована в нашу жизнь – от мышления, общения, формирования и поддержания отношений до построения целостной картины мира, постижения смыслов и выстраивания последовательностей, – что исчезновение памяти непостижимо. У нас просто нет когнитивного механизма, который допускал бы ее отсутствие у других.

Эволюция не сделала нас более приспособленными к существованию в изоляции, и наша способность к познанию напрямую зависит от когнитивных способностей окружающих. Поэтому когда у одного человека ухудшается память, его близкие словно бы теряют привычные ориентиры. Мы ведь не только убеждены, что у других людей память устроена так же, как у нас, – нам необходимо верить, что воспоминания бывают общими. Без этой веры мы не смогли бы испытывать расположенность и доверие или, напротив, антипатию и страх – чувства, которые с эволюционной точки зрения необходимы для выживания. А поскольку наши представления о памяти заложены на биологическом уровне, мы продолжаем полагаться на нее, даже когда знаем, что ее больше нет.

Например, всякий раз, когда мистер Кеслер нарушал свое обещание не возиться с проводкой, Сэм не верил своим глазам.

– Ты же говорил, что больше не будешь! – восклицал он. – Ты же мне слово дал!

На что мистер Кеслер обычно отвечал:

– О чем ты говоришь? Ничего я тебе не давал.

Неоднократно наблюдая за этой сценой, я поняла: сколько ни показывай изображение скукожившегося гиппокампа Сэму, это не изменит его ожиданий. Да и мало кому из тех, кто когда‐либо ухаживал за больным деменцией, удавалось удержаться от раздраженного “Ты что, не помнишь?” – вопроса обескураживающего, причем для обоих, ибо кому, как не близкому, лучше других известно, что больной ничего запомнить не может.

Но ждать, что близкие, ухаживающие за больным, легко перестроятся и перестанут рассчитывать на его память, тоже неправильно. Исходя из того, что нам известно об устройстве нормально функционирующей памяти, утрата памяти человеком, с которым нас многое связывает, воспринимается не как неврологическое нарушение, а как предательство. Мы ведь, по сути, перестаем для него существовать, а наши слова, усилия и жертвы либо остаются незамеченными, либо отрицаются. Оттого‐то и возникает ощущение, будто нас просто дурачат. Вспоминая факты и события в одиночку, без расчета на память близкого, мы теряем точку опоры, перестаем понимать, где кончается реальность и начинается вымысел, чему можно доверять, а чему – нет.

Нарушения памяти совсем не обязательно должны быть серьезными, чтобы мы восприняли воспоминания близкого как предательство. Нет хуже ссор, чем те, что вызваны совершенно разными воспоминаниями об одном и том же событии! Поскольку функция памяти не в том, чтобы фиксировать “объективную” реальность, а в создании осмысленных нарративов, мы не можем рассчитывать, что чужие воспоминания будут полным отражением наших собственных. В здоровых отношениях наиболее важные нарративы совпадают, а периодически возникающие неизбежные расхождения легко преодолеваются. В отношениях, издавна давших трещину, предвзятость и причудливость памяти оказывается оружием, позволяющим отвергнуть и обесценить мир и самоощущение своего визави.

Это‐то и делает болезнь Альцгеймера одновременно загадочной и садняще знакомой. Когда угасает память, нарративы прошлого проступают еще более выпукло, ибо ими заполняются пустоты, оставшиеся на месте воспоминаний. И если в этих нарративах выработано устойчиво уничижительное отношение к ухаживающему близкому, общение может превратиться в настоящую муку. Потеря памяти не только лишает ясности, но и препятствует развитию и исправлению отношений, достижению открытости и в конечном счете примирения. Болезнь Альцгеймера расширила пропасть между Сэмом и его отцом, которые всегда обитали в разных мирах, но одновременно подарила им минуты поразительной близости.

Глава 2

“Хворенькая”

Почему нам так трудно изменить то, как мы реагируем

Однажды утром коммивояжер по имени Грегор Самса просыпается после беспокойного сна и обнаруживает, что превратился в “страшное насекомое”[36]. Как ни странно, это его не пугает. Лежа в постели, он разглядывает свой “разделенный чешуйками живот” и многочисленные тонкие копошащиеся ножки. Он насекомое, но этот факт, похоже, волнует его не так сильно, как то, что он не может повернуться на бок. Неожиданно его взгляд падает на будильник. Ему надо не опоздать на поезд. Он пробует встать, но его тонкие ножки и непропорционально широкое туловище превращают эту простую задачу в почти невыполнимую.

Когда Грегор наконец выходит из своей комнаты, члены его семьи впадают в истерику, но одновременно их реакция вполне обыденна. Все понимают, что насекомое – это Грегор, но никому не приходит в голову поговорить с ним или утешить его. Дни идут, и Грегор привыкает к своему новому телу. Он питается испорченными объедками и учится передвигаться по дому. Как всегда, заботясь о родных, старается не травмировать их своим видом и укрывается в углах и под диваном. А поскольку никто никогда не ждал от Грегора ничего, кроме жалованья, издаваемые им невнятные звуки (слова увещевания и мольбы) либо пропускают мимо ушей, либо истолковывают неправильно.

Однажды Грегор слышит, как его сестра умоляет родителей избавиться от него. Она требует, чтобы родители перестали относиться к нему как к сыну. Родители, похоже, не возражают, но Грегор не обижается. Напротив, слова сестры глубоко трогают его. Тяготясь мыслью о том, что он стал обузой, по‐прежнему безгранично преданный семье, Грегор в ту же ночь умирает. Его находят утром в груде мусора с кусочками яблока, приставшими к чешуе.

В старом скрипучем доме в городке Иерихон на Лонг-Айленде Мила Ривкин регулярно врывалась в спальню дочери и зятя в поисках чулок. “Найдите их! – трагически восклицала она высоким трескучим голосом. – Чулки пропали”. В ответ ее дочь Лара, если не была готова разрыдаться от усталости, то начинала смеяться: такие чулки захочешь не потеряешь. Связанные из толстой советской шерсти, они весили без малого семь кило. У Милы был пунктик на тему этих чулок, как, впрочем, и на тему всех своих пожитков. Взять хотя бы полотенца: для каждой части тела у нее было отдельное, потому что одни впитывали влагу больше, другие – меньше. И боже упаси предложить ей чужие щетку для волос, салфетку или чашку.

Лара мечтала сжечь все материнские вещи, но это были только фантазии. Ларин муж Миша не всегда был столь же сдержан. За глаза он называл тещу зацикленной на себе, изголодавшейся по вниманию капризной девчонкой. Когда она врывалась