Возможно, вследствие ранней утраты семьи и дома мистер Кеслер привык считать себя добропорядочным человеком, который всегда приходит на помощь другим, но сам в помощи не нуждается. Это стойкое представление о себе как о самодостаточном и высоконравственном человеке создавало ощущение внутреннего покоя и позволяло ему справляться с жизненными невзгодами. Поэтому, сталкиваясь с обвинениями в том, что он кому‐то мешает, мистер Кеслер привычно укрывался от них в тени своих убеждений и предвзятости. Кроме того, ему на выручку приходила “эгоцентрическая предвзятость” памяти[29] – присущая всем нам особенность акцентировать те эпизоды, в которых мы выглядели хорошо, и ретушировать те, в которых мы выглядели не лучшим образом. В итоге в пересказе события получаются у нас более захватывающими, более яркими и более неопровержимыми, чем они были в действительности.

Изобретательность, с которой мистер Кеслер обходил и компенсировал провалы в памяти, навела меня на мысль о рассказе Хорхе Луиса Борхеса “Фунес, чудо памяти”, главный герой которого помнит абсолютно все. Казалось бы, это уникальное качество должно дать человеку громадное преимущество, но выясняется, что способность помнить и воспроизводить бесконечное количество информации – кара едва ли не большая, чем полное отсутствие памяти. Не умея забывать, Фунес избавлен и от грехов памяти. Хотя мы считаем эти грехи дефектом, на них возложена важная адаптивная функция – они помогают нам ориентироваться в окружающем мире. Из-за того, что люди не в состоянии удержать в голове все детали пережитого, разуму приходится обобщать полученный опыт, исходя из его ценности, вынесенных уроков и смысла. Однако у Фунеса с его идеальной памятью необходимости в этом нет. Весь его мир всегда при нем: любая мысль, любой зрительный образ и звук, любое переживание, раз мелькнув, запечатлеваются навсегда. По сути, Фунес становится рабом своей памяти и вынужден накапливать все новые и новые факты, множа подробности, бесконечно увеличивая объем информации, но не имея возможности все это хоть как‐то систематизировать.

Опередив когнитивную психологию на полвека, Борхес предугадал то, что со временем ляжет в основу понимания природы человеческой памяти: память не способна к точности, она не магнитофон и дана нам не для фиксации событий, а для их реконструкции, с тем чтобы, восстановив прошлое, мы могли лучше ориентироваться в настоящем. Даже утратив способность помнить, мистер Кеслер в отличие от Фунеса по‐прежнему мог конструировать то, что Оливер Сакс называл “личностным нарративом”, то есть продолжать рассказ о собственной жизни вопреки болезни, методично вымарывающей из его памяти как сами события, так и полученный в результате них опыт[30].

Однако то, что помогает больным противостоять болезни, больше всего обескураживает тех, кто за больными ухаживает. Чем беспомощнее становился мистер Кеслер, тем настойчивее твердил о своей значимости и непогрешимости и категоричнее отрицал все, что шло вразрез с его самооценкой. Сэм не связывал это поведение, находя его вполне типичным, с поражением гиппокампа – ведь отцу всегда была свойственна зацикленность на себе. Собственная предвзятость Сэма мешала ему признать, что отец уже практически ничего не помнит.

Поскольку память избирательна и “избирает” в первую очередь то, что имеет отношение к ранее приобретенным знаниям[31], все мы “редактируем” настоящее, подстраивая его под прошлое. Какими бы странными ни были слова и поступки мистера Кеслера, память Сэма “редактировала” их так, чтобы они вписывались в его привычное представление об отце. В итоге предвзятость больных и предвзятость тех, кто за ними ухаживает, вместе способствуют тому, что ни те, ни другие не сознают, насколько прогрессирует болезнь.

К сожалению, только когда больные становятся по‐настоящему беспомощными, а механизм компенсации исчерпывается, близкие видят реальное положение дел. Как‐то, задержавшись дольше обычного, Сэм застал отца в коридоре, куда тот вышел позвонить по стационарному телефону.

– Кому ты звонишь? – спросил Сэм.

– Сыну, – ответил мистер Кеслер.

– Да? – сказал Сэм. – А я кто?

– Ты – Сэм, – сказал отец, не замечая противоречия и даже слегка подсмеиваясь над нелепостью вопроса.

Он продолжил набирать номер.

На мгновение Сэм, казалось, окаменел. Затем подошел к отцу, аккуратно вынул из его руки трубку и медленно опустил ее на рычажок. По выражению лица Сэма я поняла, что он в этот момент почувствовал. Увидела, как он наконец осознал, что в голове отца происходят процессы, на которые нет возможности повлиять. Мистер Кеслер странствовал в таких невообразимых краях, куда Сэму путь был заказан. Ему ничего не оставалось, как только принять этот факт, смириться с ним, ибо никакого иного способа помочь отцу (и себе) совладать с болезнью не осталось.

“Все, – подумала я. – Теперь‐то он точно понял”.

Понял, но не до конца. В моменты, когда мистер Кеслер вел себя более адекватно, понимание Сэма словно куда‐то улетучивалось, и все начиналось по новой.

Когда мистер Кеслер заболел, отец и сын поменялись ролями. Теперь беспокоился Сэм: чрезмерно опекал, контролировал каждый шаг, требовал, чтобы мистер Кеслер вел нормальный образ жизни. А мистер Кеслер, наоборот, жаждал свободы, доказывал свою независимость и вел себя как человек, который знает, что делает. По сути, он столкнулся с той же степенью нетерпимости, которую когда‐то проявлял по отношению к Сэму.

С горечью, типичной для многих взрослых детей, Сэм наблюдал за тем, как отец постепенно перестает быть тем человеком, которого он знал с детства. Ему казалось несправедливым и даже жестоким, что после стольких потерь – родителей и всех родственников, погибших во время войны, жены, умершей от рака, – болезнь стирает саму память о них, тем самым обрекая мистера Кеслера потерять их снова. Сэм делал все возможное, чтобы это предотвратить. Навещая отца, терпеливо выслушивал истории, которые до этого слышал сотни раз. Особенно любил, когда отец рассказывал о Варшаве, о дорогих ему людях из его довоенного детства. Такие моменты можно даже назвать счастливыми: отец заметно смягчался и позволял Сэму ухаживать за собой.

Болезнь Альцгеймера может провоцировать конфликты, а может – теплоту и нежность; так в наступившей тишине, утомившись от спора, задремывая, мистер Кеслер нащупывал руку сына. Потому ли, что возникает потребность утешать и спадают внутренние запреты, или из‐за того, что при уходе за больными не обойтись без прикосновений, болезнь Альцгеймера делает некоторых людей более ласковыми.

Однажды в обычный воскресный день Сэм решил сделать что‐нибудь необычное. “Давай я тебя побрею”, – предложил он отцу, когда тот собрался бриться. Мистер Кеслер сначала только фыркнул в ответ, но, намылив щеки и убедившись, что рука утратила былую уверенность, нехотя согласился. Сэм поставил высокий табурет перед раковиной в ванной, и мистер Кеслер на