и такими песнями раскачает зал, он способен забраться другим под кожу, способен призвать их живые, мерцающие души. Вот чего он хочет. И хочет-то совсем чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. И только этого.

– Надо отвести Натана в школу, – говорит он Робби.

– Хочешь, я отведу?

– Лучше поторчи тут с Вайолет, ладно?

– С превеликой радостью.

Детский садик Вайолет временно работает только днем, пока ищут замену Грете, с которой вроде не было проблем вплоть до позавчерашнего дня, когда она, велев детям клеить дальше пасхальные яйца из цветной бумаги, вышла из группы и исчезла бесследно.

Иной раз кажется, что на самом-то деле крах цивилизации начинается не сверху, не с банкиров и хозяев корпораций, и даже не с террористов и загрязнителей окружающей среды, но снизу, с учителей и воспитателей, не знающих точно, проверял ли кто-нибудь стены садиков и школ на токсичность и не войдет ли вдруг в класс человек в самодельном камуфляже и маске для Хэллоуина с винтовкой наперевес.

– Натан, – говорит Дэн, – давай-ка собирайся.

А Робби говорит:

– Вайолет, остаемся с тобой пока одни.

Та, вскинув руки вверх, кричит:

– Ура-ра-ра!

Робби начинает замечать, что Вайолет фальшивит. Неужели так рада час провести наедине с дядей, которого видит каждый божий день? В каком, интересно, возрасте дети начинают понимать, что иногда должны пародировать детей – для соответствия ожиданиям?

Или Вайолет, как и Робби, просто чувствует непримиримость между Изабель и Дэном, витающую в атмосфере? И надеется, что ее бурные детские восторги, если почаще их озвучивать, смогут заглушить зловещий, хоть и невнятный ропот, который слышится ей теперь то из-под кровати, то прямо изнутри стены.

В метро плачут только незнакомки. Никто их не знает, да и сами они, скорей всего, не узнают себя в эту минуту. Изабель таких видела. И гадала, как же они до этого дошли.

Вообще-то метро ей нравится. Нравится этот сутками грохочущий мир вечной ночи, и пассажиры нравятся, поскольку служат напоминанием, что ты отнюдь не типичный представитель человеческого вида, – и этот вот зажатый меж костюмов татуированный парень с йоркширским терьером, высунувшимся из рюкзака, и ортодоксальная еврейка в сопровождении сыновей-близнецов с пейсами, и мужчина в бабочке, с нарочитым достоинством почитывающий “Золотую чашу”, словно призрак профессора, обреченный кататься на поезде номер 4, штудируя позднего Генри Джеймса, пока Господь Бог не постановит наконец, что бедняга прибыл на свою станцию. Изабель приятен этот отрезок дня, какофония и многолюдье этого нигде, сквозь которое она с лязгом мчится из дома на работу, не находясь, однако, ни там ни там, но пребывая в междумирье и становясь, в коротких интервалах, ничему больше не принадлежащей гражданкой метро.

Она осознает, что расплакалась, лишь когда стоявший рядом мужчина вдруг отступает подальше, насколько позволяет толкучка. Сразу и не поняла.

Она старается, как может, не привлекать внимания. Роется в сумочке, но носовых платочков не находит. Тем временем мужчина (с серебристо-стальным ежиком, порезом от бритвы на подбородке) напряженно отодвигается, как и остальные (индиец в ярко-голубом костюме, парнишка с терьером), то ли уважая чужое горе, то ли нервно сторонясь ненормальной, то ли все вместе.

Изабель тоже всегда так делает. Так делает большинство. Человек не в себе, и лучше, конечно, постараться его внимания не привлекать, встретишься с таким глазами – выпалит в тебя безумной тирадой, того и гляди. К тому же Изабель осознает, что ни безупречный макияж, ни сумочка (насчет стоимости которой она Дэну соврала – мужчинам ведь не понять, какое сумочка порой имеет значение) не исключают ее полностью из разряда потенциально опасных.

Изабель не совсем понимает, из-за чего с ней такое. Видно, из-за этого чувства сдвинувшейся под ногами земли, ослабшей гравитации, связанного с переездом Робби и намерением Дэна реанимировать свою музыкальную карьеру, которой в общем-то и не было никогда, и всем это известно, кроме Дэна. А еще – с ее собственными все менее успешными потугами разыгрывать из себя мать. Вайолет замечает это притворство – и как так выходит, что замечает только она, пятилетняя?

И все же Изабель любят, о ней заботятся. Муж встает с утра пораньше, готовит детям завтрак.

Она сама захотела всего этого. Замуж захотела. Захотела детей. Захотела квартиру в Бруклине, отбросив излишнее беспокойство об ипотечных платежах.

И работать на нынешнем месте сама захотела. Справлялась хорошо. Очень старалась. И превзошла остальных. А теперь надо как-то ухитриться и дальше хотеть – и работать, и женой быть, и матерью, и обладательницей сумочки за астрономические деньги. Как-то выучиться, задыхаясь в замкнутом пространстве и разочаровавшись во всем, не ненавидеть себя за это.

Это незрело в конце-то концов. Это называется “проблемы белых дамочек”.

Даже сейчас она не говорит самой себе, оглянувшись на прошлое: “здесь я ошиблась” или “о чем я только думала?”. Ведь когда-то они с братом оба полюбили Дэна, и это было очень даже разумно: как бы они жили, не симпатизируй Робби ее мужу? Дети ей тоже были нужны. И нужны до сих пор, но, может быть, не постоянно, не каждое утро и каждый вечер. Что карьера вдруг пойдет на спад, она тоже никак не предполагала. Думала, будет и дальше заказывать фоторепортажи самым виртуозным фотографам, а потом разъезжать по их студиям и смотреть, как прилагают они свою экстравагантность к материалам, начисто лишенным таковой, вроде “Известнейших пивнушек Нью-Йорка” или “Квартир миллиардеров”. Будет и дальше заверять их: “Конечно, это напечатают, не волнуйтесь. Как я скажу, так и сделают”.

Все это имело свой резон. Имело свой резон в свое время. Пока могучий интернет не оттеснил печатную журналистику на грань вымирания, а после стал подталкивать уже и к полному исчезновению. Пока Изабель не разлюбила Дэна (без драм, путем простого разрушения равномерно избиваемых повседневностью чувств), пока дети еще были податливы и безгранично, незатейливо нежны. Пока не пришло время Робби съезжать и селиться на другом конце города. А ведь когда-то ничто не мешало рассчитывать на квартиру побольше, и даже много квартир побольше – этакое городское жилище амишей, где по мере заключения новых браков и рождения новых детей возводятся пристройки и вторые этажи, где Робби, влюбившись наконец как следует, с Оливером или кем-то другим (лучше кем-то другим, бога ради, поумнее Оливера, поироничней) тоже обзавелся бы детьми, а дети, образовав свой небольшой отряд, как сестры в “Маленьких женщинах”, учились бы большей самостоятельности и меньше пугали бы взрослых своей уязвимостью и своими запросами.

Казалось, еще совсем недавно, что Изабель не зря надеется на большее, ведь это большее можно было