Маккензи-Макхарг утверждает даже, что сам термин «теории заговора», появившийся в англо-американском культурном контексте, по мере глобализации и дальнейшего внимательного исследования феномена, способен рассказать об обществе куда больше, чем известно сейчас[111]. История этого явления и того, какой характер оно приобретает в различных национальных традициях, может выявить его особенности и переосмыслить его природу. Переносясь обратно в Россию, мы видим, что подобная интерпретация теорий заговора имеет огромный потенциал для анализа российской (и не только) политической реальности. Исследователи уже отмечали, что теории заговора на постсоветском пространстве должны изучаться как особый социальный феномен[112]. Таким образом, обозначенный подход позволяет нам не только избавиться от стигмы «параноидального сознания», но и исследовать, какую роль могут играть теории заговора в процессе создания национальных и политических идентичностей. Возникновение многочисленных демократических республик на обломках СССР создало условия для активного проявления популистской риторики на всех уровнях общественной жизни. В ситуации политической нестабильности эта риторика выражается в разделении общества на «народ» и всесильного «другого» и в стремлении распознать зловещий план элит, нацеленный против обычных людей.

Но в случае российской национальной идентичности традиционным «другим» исторически выступает Запад, воспринимаемый как «единый, неделимый субъект, чье поведение нужно либо копировать как модель развития России, либо избегать его как самой большой угрозы»[113]. Именно ориентация на Запад во многом определяла развитие русской национальной идентичности в последние несколько веков. Ресентимент российских элит, отмеченный еще Лией Гринфельд, возник из осознания разницы между Россией и ее идеальным партнером/противником, Западом, и позволяет подчеркнуть свою инаковость и даже превосходство над ним[114]. Корни антизападной конспирологии проистекают из этого же ресентимента: страх заговора против России базируется на идее того, что она не может стать такой, как продвинутые европейские государства, потому что она лучше, духовнее и богаче Запада, и Запад не в состоянии с этим смириться и делает все возможное, чтобы ее уничтожить. Такой взгляд – по сути классическое проявление «особого пути» – позволяет формировать каркас российской национальной идентичности на антизападных идеях[115].

Обозначенный подход к теориям заговора также важен для понимания динамики на политической арене постсоветской России и анализа политической борьбы в постсоветский период. Допуская, что теории заговора являются нормальной частью политической риторики современных государств, мы можем предположить, что история постсоветской политики – это набор определенных «запросов» общества и политических/интеллектуальных элит. В контексте общества посткоммунистического транзита язык заговора, невероятно все упрощая, легко позволяет найти виновного в сложностях экономической, социальной и политической трансформации. Воспринимая теории заговора как специфический способ обсуждения проблем в обществе, мы можем проанализировать, как различные политические силы используют риторику заговора для усиления собственных позиций и поиска общественной поддержки.

Далее мы изучим риторику политических и интеллектуальных элит и увидим, как политики выбирают теории заговора, идеи и концепты, выработанные или привнесенные в российскую культуру извне публичными интеллектуалами, и используют их для политических целей или оценки происходящих в стране событий. Традиционный анализ теорий заговора основан на попытке понять риторику «простых людей», критикующих элиты, через речи самих политиков. Это, как мы уже видели, традиционный элемент популистской риторики. В российском же контексте популистские теории заговора используются элитами для обозначения собственной позиции как «вместе с народом» против коварного Запада, воспринимаемого как центр глобального влияния. Чрезвычайная распространенность такой риторики, как будет продемонстрировано далее, связана прежде всего с налаженным процессом производства и распространения теорий заговора в постсоветское время. Это производство основано на заимствованиях как из современных зарубежных традиций заговора, так и из исторического прошлого российского общества.

Принято считать, что теории заговора в их нынешнем виде появились в эпоху Просвещения, придя на смену господствовавшему прежде религиозному мировоззрению[116]. Мир сакральный, в котором судьбу человека определяли боги, пал жертвой секуляризации, и им на смену пришли вполне себе земные, но невероятно влиятельные люди. Однако, хотя термин «теории заговора» родился и вовсе в конце XIX в., британский политолог Альфред Мур верно заметил, что на самом деле эти теории были с нами всегда[117].

К примеру, в античном мире понятия «теории заговора» не существовало, однако из сохранившихся источников мы знаем, что в судебных тяжбах афиняне часто обвиняли противника в заговоре, пытаясь таким образом усилить собственные позиции, а в кризисные моменты, стараясь сохранить привычное политическое устройство, напоминали гражданам, что демократия Афин находится под угрозой заговора диктаторов[118]. Как пишет Джозеф Ройзман, афиняне – и элита, и массы – воспринимали теории заговора как один из риторических способов объяснения окружающей реальности, в особенности когда афинская государственность сталкивалась с кризисом и общество полиса остро нуждалось во враге. Схожая ситуация была и в Римской империи: политика там была пронизана страхом и недоверием, которые очень быстро конвертировались в слухи о заговоре[119].