мы ее разжалуем! Правда, когда у нее кончились нервы из-за опаздывающих подруг, она сдалась, и ей в знак признательности за чуткое руководство поднесли сразу три стаканчика пломбира. Съела все. И слегка оттаяла.

Давно зашедшее светило оставило смутное зарево. Над донским курганом восстает бледный венец, отчеркивая вершину от синевы майских небес. Содраны с плеч приросшие к ним рюкзаки. В сумерках забелели прямоугольники палаток на поляне.

Наконец-то мы вдали от дома, от автобусной толкотни и надоевшей праздничности городских огней. «Остался там пустой житейский хлам…» Готовы каша на березовом соке и чай, конечно же, с дымком.

Тона весенней ночи акварельны. Высоко, фантастично встают огни костров. Они разгораются мгновенно, бросая оранжевые отблески в зыбкое и знобкое пространство.

Лунный свет и звездный свет — как отвыкли мы от них…

И сами собой выговариваются песенные слова о дорогах и встречах и об ожидании встреч, о нашей веселой судьбе. «Мы молоды, мы молоды, по восемнадцать нам…» «На свете нет ни горестей, ни бед, есть только горы, только звездный свет…»

А совсем недавно тебе казалось, что весна у тебя никогда не наступит.

2

Зевая, раскрыли рты чугунные лягушки вокруг каменной чаши фонтана. В мертвом неоновом свете вздрагивали ветки акаций. Я сидел в сквере, и такое творилось со мной… Жизнь никогда мне не улыбалась, и не доводилось еще смеяться от полноты ощущения жизни, от предвкушения счастья. Найдется ли где на земле кто-либо, понимающий тебя и верящий в тебя или, по крайней мере, готовый понять и поверить?

Ночь обросла инеем, и казалось, что до рассвета недалеко. Мороз колкий, как елка. Деревья примерзли вершинами к небу.

«Явь или сказка, небыль иль быль? Сыплется с веток звездная пыль».

Пробежал трамвай, звенели голубые строчки рельсов, строчки из ненаписанной, почти гениальной лирической миниатюры.

«Я не знаю, вспомнил я о ком, — Родина, работа ли большая, марсианка ль, девочка ль простая, песнь свидания, пропетая тайком…»

Это из стихов, которые нравились Тимоше, единственному читателю их.

— Песня, — поправлял он.

— Нет, песнь.

— Ну, давай, — говорил он, — тебе разворот на все триста шестьдесят градусов.

Он уезжал в долгосрочную командировку. Общежитие, пронизанное то задумчивыми, то отчаянными, то вовсе непонятными магнитофонными мелодиями, гудит, покачиваясь рыбацким сейнером на волне.

Он мой друг, Тимоша. Он приходил со смены, сбрасывал до блеска заношенный ватник, отмывал руки, тер их, как хирург перед операцией. Рассказывал, как пацаном завербовался на стройку в Чистополь, как в армии служил. На Каспии четыре навигации провел (метафора насчет сейнера навеяна им). Видел там странный лед — не гладь, а рябь, точное подобие волн, словно им сказали: «замри»!

Моя биография втрое короче.

— А понятие — вчетверо, факт, а не реклама, — смеялся Тимоша. — Не в обиду тебе, но если поймешь, сможешь написать об этом. Настоящее. Для всех.

На руке у него синими буквами выведено: «Валя». Бывшую жену его зовут Варей. С орфографией не в ладах? Нет, была и Валя… Если он не приходит ночевать, значит, у него снова большая любовь. Брак с Варей допустил по молодости, не сразу поняв, что она за копейку с крыши на борону прыгнет…

Тимоша прост, как хозяйственное мыло. И, кажется, поэтому преклоняется перед всякими душевными тонкостями. Любит Есенина, хотя мало помнит его наизусть. То был поэт всея Руси!

— Ты опять за книжками? — осторожно вглядывался он в мою писанину. — Походил бы по деревням, поговорил со старухами… Вот обыкновенный человек, да ты слово найди, чтоб встал он тут, в натуре, мне будто бы родня. Побори плохого, подними хорошего! А то форсишь все, задаешься, как будто не нашенский.

Тимоше хотелось, чтобы жизнь после моих строк менялась, вскипала, и надо было ли спорить с ним? Но путь от утверждения желаемого до утверждения сущего оставался непройденным.

Я понимал, что еще не родился, и как бы впервые остро почувствовал холод зимы, от него не спасало тебя старое пальтецо. «Я, может, никакой поэт, слабак в реченьях стихотворных. Что толку о восторгах вздорных кричать на весь на белый свет».

— Вот-вот, — обрадовался Тимоша, — а дальше?

Что дальше, я не знал. Слесарю слесарево? Вглядывался в лица людей, пытаясь понять их, а детали не складывались в единую законченную картину и сам себе еще не был ясен. Ты, тот, грядущий, зависишь от каждого из этих людей, их судеб, настроений и поступков, они подспудно созидают тебя…

И Бушуев тоже созидает? Это есть у вас в бригаде труженик с такой фамилией. Трезвый тише воды, ниже травы. А поддаст — откуда что берется, клокочет инициативой. Его закрывают в вагончике, подпирая дверь ломом: пусть проспится. Недаром, ой недаром получил фамилию кто-то из его предков. Скорее всего по деревенскому прозвищу, в котором всегда есть смысл.

Народ у нас хороший. Работать умеют, под настроение ребята иногда могут за день выдать недельную норму. Недавно бригаду вызвали в управление и объявили, что ей присвоено звание комсомольско-молодежной.

— На виду теперь будем, наряды начнут закрывать получше, — сказал Бушуев.

И — это все? Раз комсомольско-молодежная, значит, должно быть в ней что-то особенное. Иначе кому голову морочим? Можно и нужно оправдать присвоенное бригаде красивое имя. Но снова по полдня приходится сидеть без дела. Ремонтируем старый каркасно-камышитовый дом, из щелей которого сыплется труха. Цемента в обрез, из каждых трех оконных переплетов заменяем два — больше рам не дали. Хозяйка просит поднять потолок в кухонной пристройке, а где взять материал? Глаза б не смотрели на эту бестолковщину.

В полутемном коридоре общежития, пахнущем жаренной с луком картошкой, взахлеб частил говорок:

— Шпарим в поезде ночью, места незнакомые. Рядом девчонки поют: «Быть может, до счастья осталось немного, быть может, один поворот». Жизнь, думаю, пошла ого-го!

Кто это? Подойти, поздороваться, сказать, что мы с ним одной группы крови — он и ты?

— А тебе до счастья нужно бы не только ехать вот так, но и чтобы песню пели, которую ты сочинил, и чтоб верили песне и тебе, — неожиданно сказал Тимоша, иногда бывающий жутко прозорливым и точным. — Места незнакомые — это еще не все. Ладно, отказался от покоя, воспел дорогу, но куда и зачем держишь путь? Для форса если, так все равно наружу вылезет. — И добавил: — Машины сегодня погрузили. В голодную степь уезжаем — слышал?

Слышал. Пустыня. Песок. Косые азиатские ветра. И канал. Семьсот совхозов получат воду для хлопка и Продовольственной программы. Не то что тут, в горремстрое, по мелочам ковыряться. Даже Бушуев понимает: кака́ така́ работа, цоб-цобе вокруг болота…

— Счастливо. А меня брать не хотят.

«Мы молоды, мы