посмотрим, могут быть найдены сходные свидетельства бума. Экспорт железа из Бельгии увеличился более чем в два раза между 1851 и 1857 годами. В Пруссии, за четверть века до 1850 года, была учреждено 67 акционерных компаний с общим капиталом в 45 миллионов талеров, а только в 1851–1857 годах было основано 115 таких компаний — исключая железнодорожные компании — с общим капиталом в 114,5 миллионов: почти все — в пронизанное эйфорией время между 1853 и 1857 годами{16} Едва ли необходимо умножать такую статистику, хотя современные бизнесмены, особенно учредители компаний, читали и распространяли ее с жадностью.

То, что вызвал этот бум для жадных до прибыли бизнесменов, было комбинацией дешевого капитала и быстрым повышением цен. Резкие спады (торгово-циклического типа) всегда означали низкие цены, во всех случаях в XIX веке. Бумы были инфляционны. Даже так, повышение приблизительно на ⅓ в британском уровне цен в период между 1848–1850 и 1857 годами было заметно большим. Прибыли, явно ожидавшие производителей, торговцев и почти всех учредителей, были поэтому почти неизбежны. В одно время в течение этого удивительного периода уровень прибыли на вложенный капитал Credit mobilier Парижа, финансовой компании, которая была символом капиталистической экспансии в этом периоде (см. гл. 12 ниже), достиг 50 %{17}. И бизнесмены не были единственными из тех, кто получал прибыль. Как уже предполагалось, занятость росла быстро, не по дням, а по часам, как в Европе, так и за морем, куда мужчины и женщины мигрировали в огромных количествах (см. гл. 11 ниже). Мы почти ничего не знаем относительно фактической безработицы, но даже в Европе одно из свидетельств является показательным. Резкое повышение стоимости на зерновые (т. е. на главный элемент стоимости средств к существованию) в период между 1853 и 1855 годами больше не ускоряло возникновения голодных бунтов где-либо кроме как в некоторых очень отсталых регионах, таких как Северная Италия (Пьемонт) и Испания, где оно, возможно, внесло вклад в революцию 1854 года. Высокая занятость и готовность уступать во временных повышениях заработной платы, там, где это было необходимо, притупили степень народного недовольства. Но для капиталистов большой резерв рабочей силы, оказавшейся сейчас на рынке, был относительно дешев.

Политические последствия этого бума были далеко идущими. Это дало правительствам, поколебленным революцией, неоценимую передышку, и, наоборот, разрушило надежды революционеров. Одним словом, политическая жизнь замерла. В Британии зрело движение чартистов, и факт, что его агония была более продолжительной, чем имели обыкновение предполагать историки, никак не замедлил его конца. Даже Эрнест Джонс (1819–1869), его наиболее упорный лидер, оставил попытку возродить независимое движение рабочего класса в конце 1850-х годов и доверился своей судьбе, подобно большинству старых чартистов, вместе с теми, кто хотел организовать рабочих как группу давления на левых радикалов от либерализма. Парламентская реформа перестала на некоторое время занимать британских политиков, освобождая их от исполнения своих замысловатых парламентских контрдансов. Даже радикалы от среднего класса, Кобден и Брайт, добившиеся отмены Хлебного законодательства в 1846 году, теперь были изолированным узким меньшинством в политике.

Для восстановленных монархией континента и появления на свет того случайного ребенка Французской революции — Второй Империи Наполеона III, передышка была даже более жизненно важной. Наполеону они дали то благоразумное и внушительное избирательное большинство, которое придавало достоверность его претензиям быть «демократическим» императором. Старым монархиям и княжествам это дало время для политического возрождения и упрочения их стабильности и процветания, которое теперь было политически более уместным, чем узаконивание их династий. Это также дало им средства, не требовавшие консультаций с собраниями представителей и других хлопотливых обязательств, и оставило их политическим изгнанникам лишь кусать ногти и жестоко нападать друг на друга в бессильном гневе. В то время это сделало их слабыми в международных делах, но сильными во внутренних. Даже Габсбургская империя, только что восстановленная в 1849 году с помощью вмешательства русской армии, была сейчас в состоянии, в первый и единственный раз в своей истории, управлять всеми своими территориям — включая сопротивляющихся венгров — как единая централизованная бюрократическая монархия.

Этот период спокойствия окончился с началом депрессии 1857 года. Коротко говоря, это было простым перерывом в золотой эре роста капитализма, который возобновился даже в большем масштабе в 1860-х годах и достиг своего пика в буме 1871–1873 годов. Политически он изменил ситуацию. По общему признанию он развеял надежды революционеров, которые ожидали, что наступит второй 1848 год, хотя и принимали то, что «массы станут чертовски вялыми в результате этого длительного процветания»{18}. Все же политика возрождалась. В течение короткого промежутка времени все старые вопросы либеральной политики вновь стали на повестку дня — итальянское и немецкое национальное объединение, конституционная реформа, гражданские свободы и другое. Принимая во внимание то, что экономическая экспансия 1851–1857 годов прошла в политическом вакууме, продолжая поражение и истощение 1848–1849 годов, после 1859 года она совпала с более интенсивной политической деятельностью. С другой стороны, хотя и прерываясь различными внешними факторами типа Гражданской войны в Америке 1861–1865 годов, 1860-е годы были экономически более-менее стабильными. Следующий резкий спад торгового цикла (который происходил, согласно вкусу и региону, некоторое время в 1866–1868 годах) не был ни концентрированным, ни глобальным, ни драматическим как в 1857–1858 годах. Коротко говоря, политика возродилась в период экспансии, но она уже не была политикой революции.

II

Если Европа все еще жила в эре причудливых принцев, она должна была быть заполненной захватывающими маскарадами, шествиями и операми, располагающими аллегорические изображения экономического триумфа и промышленного прогресса у ног своих правителей. На самом деле торжествующий мир капитализма имел свой эквивалент. Эра его глобальной победы началась и прерывалась гигантскими новыми ритуалами самопоздравления, Большими международными выставками, каждая происходила в величественных монументах богатству и техническому прогрессу — Кристальный дворец в Лондоне (1851), Ротонда (большая чем собор св. Петра в Риме) в Вене, каждая отражала растущее число и разнообразие производств, каждая привлекала отечественных и иностранных туристов в астрономических количествах. Четырнадцать тысяч фирм выставлялось в Лондоне в 1851 году — мода, быстро прижившаяся в мире капитализма — 24 000 в Париже в 1855 году, 29 000 в Лондоне в 1862 г., 50 000 в Париже в 1867 году. Но, верно, самой большой из всех была выставка, посвященная столетию Филадельфии в 1876 году в Соединенных Штатах, открытая президентом[23] в присутствии императора и императрицы Бразилии — коронованные головы теперь привычно склонялись перед изделиями промышленности — и 13 000 аплодирующих граждан. Они были