Решив, что отец печален и огорчен, я нарочно приняла веселый вид и устроилась спать рядом с ним, предварительно вручив ему все сигары из-за пазухи. Отец был очень доволен.

«Я привезла сумку с водой, но у меня нет от нее ключа. Может быть, он остался у Надира-аги. Если у вас есть перочинный нож, ее можно разрезать, вдруг вы захотите пить», — сказала я отцу. Он рассмеялся и сказал: «В сумке нет воды, зато есть вещи поважнее. Мы позже обсудим с тобой этот вопрос». Он расцеловал меня в щеки. «Не беспокойся, дочка, если ты волнуешься за меня и решила, что я огорчаюсь. Я очень доволен. Чем сильнее мои предки хотели посвятить, пожертвовать себя Родине, тем хуже была их участь. Такова история. Я, конечно, предпочел бы умереть естественной смертью. Не хочу ни быть убитым, ни покончить жизнь самоубийством».

«Никто не живет на земле вечно, рано или поздно судьба нашего мира — смерть. Я предпочту закончить дни свои, встретив спокойно смертный час в своей постели, если моя участь будет такова — я счастлив. Я давно подумывал оставить свою должность и даже говорил об этом некоторым придворным; но они наперегонки заставляли меня передумать, потому что время моего султанства обеспечивало их благополучие. То, что я давно хотел сделать сам, случилось сегодня по приказу сверху.

Я полагаюсь на волю Аллаха. Я не совершал того, из-за чего страдала бы моя совесть. Я не рубил чьей-либо головы ради собственной выгоды. Никому не подписывал смертный приговор. Единственный смертный приговор, который я подписал, был приговор "око за око” одному из гаремных евнухов, который совершил убийство».

Мы провели ночь, забившись в угол. Мы спали на малюсеньких, тонких как подушка, двух матрасах, набитых соломой, которые мы складывали один на другой. Ничего похожего на одеяло, подушку, покрывало не было и в помине.

День за днем мы спали, проводили досуг и ели в комнате, смежной с комнатой отца. И хотя другие комнаты во дворце были пустыми, мы не могли ими пользоваться. Было ясно, что жить нам здесь предстоит по тюремному режиму. Мыла не было. Мы были вынуждены пользоваться старыми обмылками, которые остались от прежних хозяев особняка Алятини.

Я помню нашу первую трапезу в заточении, ее принесли в большом бидоне на железном подносе. Она состояла из риса и йогурта. Вилок с ложками не было. Мы ели руками столько, сколько могли. Столовый набор отца привез с собой его кофейщик. Краны во дворце были грязные и вода гадкая, словно яд; мы пили ее прямо из ладошек — стаканов не было.

Открывать ставни было запрещено, мы были лишены солнца и воздуха. Мы снимали платья, чтобы постирать их, и, пока они не высохнут, сидели голыми. Остальные поступали так же.

В саду дежурил патруль. Ключи от дверей были у него. Нас не выпускали наружу. На широкую террасу особняка, для того чтобы освежиться, иногда мог выходить только отец. Это была единственная возможность дышать свежим воздухом, которую оставили отцу. В Салониках было очень жарко.

После целого месяца тягот и лишений из дома для каждого из нас прибыл сундук необходимых вещей. Мы получили постельные принадлежности и некоторые личные вещи, и наше состояние улучшилось. Отцу выделили тысячу лир в месяц на все расходы, включая личную охрану. Из них и нам выделили по десять лир наличными деньгами.

Все горькие впечатления ссылки научили меня истинной свободе, добродетели и искренности. Те дни, когда мы засыпали вповалку на матрасах, набитых сеном и кишащих насекомыми, когда я стирала платье и ждала нагишом, пока оно высохнет, показали мне, насколько пустыми и не имевшими никакой ценности были богатства нашего дворца, роскошные залы, комфортные кровати, двуличные чиновники вроде Джеват-бея, которые падали ниц к нашим ногам.

Быть рядом с отцом, видеть его в добром здравии давало мне в этой ссыльной тюремной жизни новое, незнакомое счастье и наслаждение, которого я не знала во дворце.

Я разгуливала по пустынным коридорам особняка в поношенных платьях с большей гордостью, нежели во дворце. Иногда по ночам я заходила в какую-нибудь пустую комнату, тушила свет, раздвигала ставни и любовалась морем и лунным светом. Я с изумлением и восторгом созерцала бесконечность моря и синий купол неба.

Я думала о своей бедной матери, которую оставила одну, и о том, как истошно кричала она нам вслед. Мне не хватало ее рук и ее тепла. Ах, если бы можно было хоть разок ее обнять, как бы счастлива я была, мечтала я.

Помимо любви к отцу в моем сердце жили и другие тайные и чистые чувства, которые я скрывала. Когда мое сердце начинало переполняться ими, я брала в руки мандолину, которую приобрела в Салониках на деньги, выданные на месяц, и со слезами на глазах выводила свои самые любимые мотивы. Во мне поднимались и жили робкие надежды. Затем я закрывала окно, вытягивалась на матрасе и погружалась в сон.

По утрам, едва проснувшись, я бежала к окнам, к которым охранники проявляли мало интереса, и приоткрывала ставни, стремясь увидеть милое солнце, почувствовать его жар на своем теле.

Наш комендант Фетхи-бей оставался с нами долго. Затем на его место был назначен некто Расим-бей. Когда Фетхи-бей пришел к отцу, чтобы проститься, он сказал: «Эта должность дается мне очень нелегко. Действовать согласно приказам, которые я получаю, мне не позволяет не долг, а моя совесть. Я доволен, что уезжаю отсюда», — и после этих слов он удалился.

Наш новый комендант тоже был неплохим человеком. Мы начали потихоньку проникаться к нему симпатией, как к Фетхи-бею.

Единственная проблема не давала отцу покоя. Заключалась она в том, что пришла пора выдавать меня замуж.

Однажды он позвал Расим-бея и сказал ему об этом. Даже если отцу и не суждено было увидеть замужество дочерей, он желал хотя бы издали знать о том, что они счастливы, и попросил сообщить об этой просьбе правительству Стамбула. В Стамбул написали письмо и стали ждать ответа.

Был канун Курбан-байрама. Офицеры позвали к себе одного из наших и попросили сообщить мне следующую новость: «Передайте ей, так как она старшая из братьев и сестер: в эту ночь под их комнаты будет пущен газ. В открытом море напротив особняка стоит броненосец "Мссудийе". он начнет обстреливать особняк. Особняк вместе с их отцом будет уничтожен. Но детей нам очень жаль, они еще молоды. Пусть в полночь приходят к нам в нашу казарму. Мы их укроем».

Достаточно иметь хоть немного сообразительности, чтобы понять, насколько это был омерзительный и подлый обман. Бедняга евнух, приняв это все за чистую монету, страшно разволновался за отца.

Я ответила ему: «Какой бы ни была судьба нашего отца, она будет и нашей. Я хорошо понимаю, в руки каких людей я попала в тюрьме. А между тем я девушка, которая в жизни ничего не боится, поэтому у меня нет возможности принять предложение побега. Так им и передайте!»

Истинной целью этих людей было заманить нас на ночь в солдатскую казарму, распространить об этом сплетни, лишить нас чести и унизить таким образом отца. Хвала Аллаху, ничего подобного не произошло.

Разрешение на мое возвращение в Стамбул от правительства пришло, о чем Расим-бей сообщил отцу. Я переживала самые горькие минуты своей жизни. Мне предстояло снова на поезде вернуться в Стамбул, экипаж ждал у дверей. Мы в слезах обнялись и расцеловались с отцом, с которым стали в дни изгнания так близки. Дав наставления и произнеся благословляющие молитвы, отец чуть не бегом скрылся у себя в комнате, а я, обнявшись со своими близкими, со слезами на глазах распрощалась со всеми товарищами по несчастью. Когда я была готова выйти из дверей особняка, Расим-бей подошел ко мне и произнес: «По требованию правительства Стамбула в той комнате вас обыщут» — и отвел меня в отдельную комнату. Внутри я увидела троих женщин. «Эти дамы — наши свахи. Вы снимете ваше платье, и они осмотрят вас со всех сторон, — велел Расим-бей. — После осмотра вы наденете другую одежду, остальные вещи оставите здесь».