вы думаете, он русский?” – спросила тогда Жанетт. Да, Магган так полагает, но упомянутый Владимир говорит по-шведски вполне чисто. Он посмотрел комнату, заплатил и ушел. Вот и все. Как водится, именно в этом случае камера видеонаблюдения вышла из строя.

Свидетель Рикард Стрид провел ночь под стражей; Жанетт предъявила ему скриншот с изображением Владимира. Стрид не сомневался, что именно этот человек застрелил Йонни Бундесона. И, судя по всему, застрелил из пистолета самого же Йонни; последнее обстоятельство указывало на то, что речь не шла о тщательно спланированном убийстве.

Двое знакомых поссорились из-за наркотиков или денег, и ссора закончилась убийством? “Вряд ли”, – подумала Жанетт. Нет, причина была другой.

Возможно, Беса Ундин что-то знает, но, учитывая ее состояние, говорить о допросе пока рано.

Жанетт достала папку с протоколом допроса Рикарда Стрида – протоколом, который Шварц расшифровал, пока они ехали в Салем. Едва начав читать, Жанетт вспомнила, что Шварц скорее работяга, чем офисный сиделец, и взялась за ручку, чтобы исправить ошибки – и орфографические, и в оформлении, – которых оказалось порядочно. Через некоторое время она отложила ручку и внимательнее всмотрелась в одно из изображений с камеры видеонаблюдения. В кадр, на котором Владимир оглядывался, прежде чем открыть дверь в заборе.

Жанетт была согласна со Стридом: возраст этого человека действительно трудно поддавался определению. И все же она бы сузила рамки лет до сорока-пятидесяти. Глаза на снимке смотрелись просто двумя темными точками, однако были выразительными. Жанетт увидела в них напряжение, но не обычное напряжение наркомана.

Может быть, этот человек чем-то напуган? Но русские славятся тем, что они не из пугливых – во всяком случае, те их них, кто по той или иной причине оказался в Швеции.

Глава 8

Скутшер

Ровно год назад, в одну из долгих белых ночей в начале июня, психолог Луве Мартинсон принял решение уволиться. Нет, он не считал, что его работа завершена, в таких местах работа никогда не кончается, и уходил он точно не потому, что не прижился. Решение уволиться было продиктовано эгоизмом: Луве хотелось посвящать больше времени собственному развитию, а для этого требовалось побольше свободы и возможность распоряжаться рабочим временем.

От мысли уволиться до ее воплощения прошел ровно год. И вот Луве стоял на пороге кабинета, который семь лет служил ему рабочим местом, и готовился в последний раз закрыть за собой дверь. Этот печальный момент все-таки сулил освобождение; может быть, поэтому Луве и пытался продлить его, желая пережить еще какие-нибудь противоречивые чувства. Грусть и облегчение, ностальгию и пустоту.

Кабинет выглядел так же, как в первый день работы: пустынным и в то же время вызывающим клаустрофобию.

Какой-нибудь циник стал бы утверждать, что за семь лет здесь ничего не произошло.

Девочки в возрасте от четырнадцати до семнадцати, прибывавшие в этот интернат, страдали одним и тем же: они столкнулись с сексуальным насилием в том или ином виде, и когда их выписывали – если не излечившихся, то сделавших хоть пару шагов в нужном направлении, – то их место просто занимали другие, такие же израненные, подвергшиеся растлению, погубленные, опасные для себя самих и склонные к самоубийству.

Дверь кабинета – дверь со стеклянным окошком – не раз и не два в гневе захлопывали, окошко осыпалось дождем осколков под чьим-нибудь обуянным отчаянием лбом или запальчивым кулаком. Хаос здесь длился годами, и все попытки руководства лишить интернат его прозвища – “Ведьмин котел” – оканчивались ничем. Прозвище въелось накрепко, стало водяным знаком. И Луве оно нравилось.

Интернат и был ведьминым котлом. Прозвище честное и слегка бунтарское.

“Вот она я, ведьма!”

Девочкам оно нравилось.

Луве помнил их всех до единой. Сорок две насельницы интерната, побывавшие в нем за семь лет.

Он в последний раз оглядел кабинет. Те же икеевские стеллажи, те же стол и стулья, тот же светло-коричневый линолеум, окошко, за которым виднелись голые сосновые стволы, а по ту сторону леса раскинулась, будто вонючий великан, целлюлозно-бумажная фабрика.

Фабрикой было пропитано все пространство. Она была сердцем этих мест, их кровью и легкими. Независимо от того, ненавидели ее те, кто жил и работал в Скутшере, или нет, все они так или иначе зависели от нее. Без фабрики не было бы ни населения, ни работы, ни пиццерий или киосков, где торгуют сосисками, не было бы интерната для девочек, переживших сексуальное насилие. Лишь тучи комаров в прекрасном, в сущности, месте, где Дальэльвен впадает в бухту Евле.

Наконец Луве закрыл дверь и отклеил покрытую пятнами табличку с надписью “Луве Мартинсон, заведующий”. Табличку он смял и бросил в корзину для мусора, стоявшую в коридоре.

Новое руководство обещало навести порядок и внедрить эмпирически подтвержденные методы когнитивно-поведенческой терапии. Под “навести порядок” явно подразумевались новая медная табличка и новая мебель для кабинета, а “заведующий” следовало заменить на “менеджер проекта”.

Вчера в интернате имело место нечто вроде официальных проводов с участием руководства, неизбежным букетом и прощальным подарком в виде подсвечника из какого-то местного арт-магазинчика. Девчонки иззевались за время церемонии, которая, кроме прочего, включала в себя напыщенную речь директрисы, женщины, которая в другое время носа не казала в “Ведьмин котел”. Когда Луве сказал ей, что Бесу Ундин нашли и она в больнице в Худдинге, директриса отозвалась на новость холодной улыбкой. С таким же успехом она могла бы ответить: “Бесе уже исполнилось восемнадцать, так что мы за нее больше не отвечаем”.

Вот и все.

Луве уже попрощался с девочками, которые занимались чем-то на улице под руководством двух терапевтов. Самое время уйти, избежав прочувствованных прощальных слов.

За дверями интерната его встретило синее небо и юго-восточный ветер; фабрикой несло меньше, чем обычно. Солнечный свет казался неестественно ярким, у Луве заслезились глаза, и он, идя к машине на парковке, вытер щеки рукавом пиджака.

Увидев свою машину, Луве остановился.

Маленькая “шкода” была по самую крышу набита красными шариками-сердечками, а вдоль всего борта тянулась широкая лента, на которой черной краской из баллончика было начертано:

“НАША ЖАЖДА УТЕШЕНИЯ НЕУТОЛИМА[4]”.

* * *

Через полчаса Луве, в компании шести девочек и двух терапевтов, уже сидел на площадке для гриля в рощице, расположенной неподалеку от парковки. Идея устроить этот импровизированный праздник принадлежала девочкам, и Луве понимал, что они решили подключить к делу его машину не случайно.

Когда он начинал свои челночные рейсы Упсала-Скутшер, которым суждено было продлиться семь лет, рассказ “Убить ребенка” был единственным, что он прочитал у Стига Дагермана. Страшный рассказ о человеке, который во время самой обычной поездки на автомобиле насмерть сбивает малыша. Писатель был родом из Эльвкарлебю – района,