— Позвоню-ка я в штаб Двадцать седьмой воздушной армии, — сообразил вдруг полковник Каргил, — может, они что-нибудь слышали. У меня есть там приятель, писарь Уинтергрин, он, между прочим, сказал мне однажды, что наша проза грешит многословием.

Рядовой экс-первого класса Уинтергрин уведомил полковника Каргила, что никаких сведений о Т. С. Элиоте в штабе Двадцать седьмой воздушной армии нет.

— А как наша проза? — решил заодно поинтересоваться полковник Каргил. — Не подсократила свое многословие?

— Все такая же многословная, — ответил Уинтергрин.

— Это, наверно, дридловские штучки, — решил наконец генерал Долбинг. — Вроде его штучек с тиром Кошкарта.

Генерал Дридл запустил в штабной тир полковника Кошкарта весь личный состав полка. Он хотел, чтобы офицеры и солдаты проводили там как можно больше времени. Стрельба по тарелочкам, на его взгляд, очень повышала их меткость. Она повышала их меткость при стрельбе по тарелочкам.

Дэнбар охотно стрелял по тарелочкам, потому что ненавидел это занятие, и каждая минута в тире растягивалась для него на целую вечность. Он считал, что час, проведенный в тире с людьми вроде Хавермейера или Эпплби, можно приравнять к семижды семидесяти годам.

— Вот и видно, что ты псих, — сказал ему Клевинджер.

— А кого это интересует? — откликнулся Дэнбар.

— Псих и есть, — упрямо повторил Клевинджер.

— А кого это волнует? — откликнулся Дэнбар.

— Да хотя бы меня. Я могу, пожалуй, допустить, что жизнь кажется дольше…

— Тянется дольше…

— Ладно, тянется дольше… Тянется?.. Ну хорошо, пусть тянется… если ее заполняют годы трудностей и невзгод…

— А ты вот угадай-ка: с какой быстротой…

— Чего — с быстротой?

— Да проходят они.

— Кто проходит?

— Годы.

— Годы?

— Они, — подтвердил Дэнбар. — Годы, годы и годы.

— Клевинджер, ну чего ты пристал к человеку? — вмешался Йоссариан. — Ему же чертовски тяжело.

— Ничего, — великодушно сказал Дэнбар. — Время у меня пока еще есть. Так знаешь ли ты, — снова спросил он Клевинджера, — с какой быстротой проходит год, когда он уходит?

— И ты тоже уймись, — осадил Йоссариан Орра, который начал подхихикивать.

— Да я просто вспомнил ту девицу, — объяснил Орр. — Из Сицилии. Девицу из Сицилии, с плешивой головой.

— Лучше уймись, Орр, — предостерег его Йоссариан.

— А все из-за тебя, — сказал Йоссариану Дэнбар. — Пусть бы он хихикал себе на здоровье. Лишь бы молчал.

— Ну ладно. Давай хихикай, если хочешь.

— Так знаешь ли ты, как быстро проходит год, когда он уходит? — снова спросил Клевинджера Дэнбар. — Вот как! — Он щелкнул пальцами. — Раз — и нету. Еще вчера ты поступал в колледж, юный и свежий, как наливное яблочко. А сегодня уже старик.

— Старик? — с изумлением переспросил Клевинджер. — Это про что это ты толкуешь?

— Конечно, старик.

— Вовсе я не старик.

— Не старик? Да тебя подстерегает смерть при каждом вылете, разве нет? Ты в любую секунду можешь отправиться на тот свет, как самый дряхлый старик. Минуту назад ты кончал школу и расстегнутый лифчик у твоей девушки наполнял тебя вечным блаженством. А за полминуты до этого ты был первоклашкой с двухмесячными каникулами, которые длились тысячелетия и все же пролетали как один миг. Хоп — и канули, а ты и мигнуть не успел… Так чем еще, скажи на милость, можно растянуть время?! — Последние слова Дэнбар произнес почти гневно.

— Может, ты и прав, — хмуро уступил Клевинджер. — Может, невзгоды и правда удлиняют жизнь. Да только кому она такая нужна?

— Мне, — сказал Дэнбар.

— Зачем? — спросил Клевинджер.

— А что у нас еще-то есть?

Доктор Дейника жил в пятнистой вылинявшей палатке с индейцем по имени Вождь Белый Овсюг, которого он презирал и боялся.

— Могу себе представить, какая у него печень, — пробурчал однажды, разговаривая с Йоссарианом, доктор Дейника.

— А ты лучше представь себе, какая печень у меня, — посоветовал ему Йоссариан.

— Да у тебя-то с печенью все в порядке, — равнодушно сказал доктор Дейника.

— Вот и видно, что ты не в курсе, — блефуя, сказал Йоссариан и поведал доктору Дейнике про трудности со своей печенью, которая доставила немало трудных минут госпитальным врачам и сестрам, растерянно ждавшим, когда он поправится или дотянет до настоящей желтухи.

— Это у тебя-то трудности? — без всякого интереса спросил доктор Дейника. — А что тогда сказать обо мне? Эх, побывал бы ты у меня в приемной перед самой войной!

Доктор Дейника украсил свою приемную аквариумом с золотыми рыбками и обставил самым лучшим из дешевых мебельных гарнитуров. Все, что было можно, даже золотых рыбок, он купил в рассрочку, а на остальное обзаведение занял денег у алчных родственников, пообещав им долю в будущих барышах. Он обосновался на Стэйтен-Айленде, в нью-йоркском пригороде за Гудзоном, неподалеку от паромной пристани и по соседству с большим универмагом, тремя дамскими парикмахерскими — они, разумеется, именовались салонами красоты — и двумя аптеками, где орудовали фармацевты, прекрасно знавшие, как обделывать выгодные делишки. Дом, облюбованный доктором Дейникой для своей приемной, — двухквартирная ловушка, откуда невозможно выбраться при внезапном пожаре, — стоял на бойком перекрестке, но это ничуть не помогало. Население в нью-йоркском заречье почти не менялось, а коренные жители привычно лечились у проверенных многолетней практикой врачей. Пациентов не было, и деньги на счету у доктора Дейники быстро таяли. Вскоре ему пришлось распрощаться с любимой медицинской аппаратурой; сперва за неуплату очередного взноса у него отобрали купленный в рассрочку арифмометр, а потом и пишущую машинку. Золотые рыбки издохли. Надвигалась катастрофа, от которой доктора Дейнику спасла война.

— Это был дар божий! — торжественно провозгласил доктор Дейника. — Многие местные врачи ушли в армию, и моя жизнь вдруг чудесно преобразилась. Бойкий перекресток наконец-то дал себя знать, и вскоре пациенты валом ко мне повалили — у меня даже не хватало времени как следует их обслужить. Фармацевты из соседних аптек стали мне платить в наших сделках гораздо больше. Салоны давали два-три аборта в неделю. Словом, жизнь моя устраивалась наилучшим образом… и ты только послушай, что потом вышло. Ко мне явился субчик из призывной комиссии. Я считался запасным четвертой категории. Я тщательно себя обследовал и установил, что не годен к военной службе. Казалось бы, все ясно — ведь меня высоко ценили и в Медицинском обществе нашего округа, и в районной Палате предпринимателей. Так нет же — им, видно, поперек горла встала моя ампутированная под самое бедро нога, не говоря уж про ревматический полиартрит, навеки приковавший меня к постели, и они прислали этого субчика… Таков наш век, Йоссариан, век тотального безверия и повсеместной утраты духовных ценностей. А все же это ужасно, — дрожащим от волнения голосом заключил доктор Дейника. — Ужасно, когда страна, которую ты преданно любишь, сначала выдает тебе официальное разрешение быть врачом, а потом ни в грош не ставит твою добросовестность и профессиональную компетентность.