– Я скажу, что ты занимаешься благотворительностью. Это оно самое и есть, разве что за плату. – Он усмехнулся. – Разве сто восемьдесят пять долларов в месяц назовешь зарплатой?

Это меня задело.

– Для меня это немало, – возразила я.

Он поймал мою руку.

– Прости. Правда, прости! Я не хотел тебя обижать. Просто иногда ты меня пугаешь.

– Уверена, в опасные места меня не пошлют.

– Я не о работе. – Он положил мою руку себе на колени и зажал ее ладонями. – Послушай, дорогая, я люблю тебя такой, какая ты есть: упрямой и пылкой, понимаешь?

– Я не упрямая.

Он засмеялся.

– Еще какая! Сама сейчас в этом призналась. Вот и хорошо. Я тебя люблю, но теперь ты моя жена, так что изволь вне стен нашего дома сдерживать свой нрав.

– Это как?

– Я хочу, чтобы ты нравилась окружающим, Джейн, только и всего. Для моей карьеры важно, чтобы от нас не шарахались.

– Что от меня требуется?

– Будь собой, но… стань немного более смирной. Не обсуждай политику, как сегодня на катамаране. Только разговоров о поддержке Кеннеди мне не хватало! Тем более в клубе.

– Но ведь я за него.

– Брось, Джейн, это же смешно!

– Да, я за него. Потому что он за простых людей.

– Но за чей счет? – Он отпустил мою руку и выпрямил спину. – Это и есть упрямство. Ты говоришь такие вещи только с целью меня позлить.

– Честно, я думаю, что он – наилучший выбор.

Он вздохнул.

– Что мне с тобой делать?

– Если тебе это так важно, я не буду говорить об этом в присутствии твоих друзей.

Я и так смущалась его коллег-врачей, смотревших на меня как на ребенка. Мы обычно видели их в загородном клубе; сколько бы лет я ни пробыла женой Роберта, мне можно было не мечтать там освоиться, и я знала, что все это понимают. Другие жены сначала были ко мне дружелюбны, но, поняв, что я от них отличаюсь – не их возраста и из другого социального класса, – утратили ко мне интерес. Роберт говорил, что дело во мне самой. Я не старалась вписаться – что ж, наверное, он прав. Теперь, когда он запретил мне говорить с его друзьями о своей работе, а еще о политике, мое положение дополнительно ухудшалось.

– Ладно, – сказала я, – если меня спросят, что я думаю про выборы, прикинусь дурочкой. Но мне хотелось бы быть честной хотя бы с тобой. – Я отвернулась, вспомнив про противозачаточные. Мне ли рассуждать о честности? Роберт хотел, чтобы мы зачали ребенка прямо в медовый месяц, а я помалкивала.

– Политика и религия, – сказал Роберт, как будто я ничего не говорила. – Вот две вещи, которые мы не обсуждаем на людях.

– Я уже обещала. При твоих друзьях я буду осторожной. – И тихо добавила: – Но, Роберт, ты же знал, какая я, до того, как сказал «согласен».

– Верно. – Он притянул меня к себе и поцеловал в кончик носа. А я думала о том, знаю ли на самом деле, какой он.

Первой песню, как водится, затянула Лита Джордан. Мы с ней как раз только принялись за первый тюк табачных листьев: стали привязывать их к длинным шестам для сушки. «Долго ждать пришлось, но перемены близко», – запела она чистым голосом, совсем как птица, приветствующая солнышко туманным утром. Песня отозвалась эхом от железной крыши навеса, где мы с ней работали, и пошла гулять по полю, где вкалывали Эли и Дэвил, ее старшие сыновья, Генри Аллен и поденщики, долетала до дороги Дохлого Мула. Не знаю, почему ее пение так брало меня за душу. Этому голосу полагалось звучать в церкви. Однажды в детстве, проходя мимо методистской церкви, я услышала доносившийся оттуда женский голос и сказала: «Это Лита». «Не всякая цветная певица – Лита», – возрази-ла Нонни. Но я была уверена, что это она.

Она пела и шуточные песенки, от которых мы покатывались со смеху. Больше всего мы любили «Дырку в ведре» и песенку про старуху, проглотившую муху, но Лита понимала, что начинать день надо именно с этой песни. Другие цветные девушки, которых мистер Гардинер каждый день привозил в поле, стали подпевать, я тоже не удержалась. Слова знали все. Было весело смотреть на Нонни: она тоже запела, а потом спохватилась и умолкла. Решила, наверное, что это ненавистная ей негритянская музыка. А по мне иногда стоит уступить чувству, дать себе волю.

Нонни уже не могла подолгу стоять, поэтому немного работала у стеллажа, а потом уходила домой отдохнуть, и так несколько раз за день. За малышом Уильямом нужен был глаз да глаз: он путался у нас под ногами вместе с младшим сынком Литы, трехлетним Родни. Тот был славным, только лип к Уильяму, как к леденцу, и вместе они могли здорово напроказничать. Приходилось все время за ними следить.

Я взмокла в клеенчатом фартуке, но его нельзя было снимать, пока на табаке не высохнет роса, иначе не избежать зеленой табачной крапивницы, как было прошлым летом. Фартуки надевали все, особенно поутру, кроме пятнадцатилетнего сына Литы Эвери, таскавшего в сушильню корзины, а потом развешивавшего связки листьев. Он был моим ровесником, но выглядел старше. Все трое старших сыновей Джорданов уже смахивали на взрослых мужчин. Эвери был рослый и сильный и вполне мог бы работать в поле с братьями, если бы не плохое зрение: даже в своих толстых очках он бы не различил, какие листья табака уже можно срывать, а какие надо оставить на солнце еще на несколько дней. Он терпеть не мог работать у стеллажа, но ему нравилось, что рядом Мэри Элла, одна из подавальщиц. Иногда он даже ей помогал: они вместе брали со стеллажа три-четыре листа и передавали мне или Лите. Думаю, его привлекало молчание Мэри Эллы: она не пела с остальными и не болтала. Она вроде бы воплощала покой, так ему необходимый: вечно его задирали братья и ребята в школе для цветных. Иногда, оглядываясь, я видела, как они с Мэри Эллой тихо переговариваются, и вспоминала, что моя сестрица, при всех своих странностях, может быть приятной девушкой. В общем, Мэри Элле было не до пения. Я была уверена, что ее мысли бродят где-то в поле. Весь женский пол, включая меня, вглядывался в поле, высматривая там своих мужчин – Генри Аллена, Эли, Дэвила, поденщиков, – то и дело нагибавшихся, чтобы отрывать листья от высоких стеблей табака и складывать в салазки.

Выпадали дни, когда сплетни вспыхивали раньше песен. А бывало, мы принимались сетовать на жару или громко ругаться на машины, заменяющие на некоторых фермах людей. Это волновало главным образом Литу, ведь ее сыновья трудились в поле, где машины могли бы обогнать их в два счета. Но где машинам угнаться за женскими пальцами, где им научиться крепить табачные листья к длинным шестам!

Цветным поденщикам нравилось работать на мистера Гардинера. Он платил им столько же, сколько белым, да еще ближе к полудню угощал всех нас сэндвичами с сыром пимиенто, приготовленными Дезире. Обедать мы уходили домой: там соскребали с себя смолу и лопали как в последний раз. Джорданы тоже тащились домой, в свой домик вроде нашего, только по ту сторону табачного поля, на открытом месте. В это время года я считала, что нам везет из-за тени, но зимой они, наоборот, грелись на солнышке, а мы замерзали чуть ли не до смерти. Мне нравилось у них бывать: уж больно вкусно там пахло едой. Даже если я заглядывала к ним сытой, у меня сразу начинали течь слюнки. Нюх подсказывал: под этой крышей орудует мама. Там чувствовалось присутствие человека, окружающего всех остальных своей заботой. У меня в доме никогда не пахло так, как у Джорданов, даже когда мы готовили что-то вкусное.