Училище имени Глазунова помещалось в небольшом особняке. Для занятий это помещение было не очень приспособлено, но мы его любили. Проводили в училище целые дни, с утра до вечера. На первом этаже там был вместительный вестибюль, где мы любили собираться в перерывах между утренними занятиями по теоретическим предметам и занятиями по актерскому мастерству, танцам, вокалу, которые начинались после обеда… Собирались все — старшие, младшие. Собственно, между студентами не было никакой особой разницы, никакой дистанции: старшие назывались так только в зависимости от курса, а по возрасту в основном все были ровесниками. Мы просиживали в вестибюле часами в бесконечных разговорах — что-то обсуждали, делились впечатлениями, так что время проходило не впустую.

В училище моим педагогом по вокалу была Вера Семеновна Олдукова. И она, и ее муж, Иван Иванович Ошанин, брат известного нашего поэта, были камерными певцами. На уроках у нее я пела в основном романсы, так любимые ею и мною. Когда мы с ней занимались, то под дверью нашего класса собирались студенты и слушали. Кого тогда я только не пела! И Чайковского, и Рахманинова, и Кюи, и Дворжака, и Франка, и Шуберта, и романсы, написанные для певцов-мужчин. И даже теперь, когда слышу, как кто-то исполняет романсы, я иногда подпеваю. Могу без ложной скромности сказать, что хорошо знаю романсовую литературу. А вообще-то дома для себя я не пою. И уж тем более никогда не пою за столом. Помню, когда я еще только начала заниматься пением, у нас в очередной раз собрались друзья моих родителей и кто-то из них попросил меня что-нибудь спеть. Я отказалась. Папа пошутил: «Пока не училась, щебетала с утра до вечера. Как стала учиться — звука не услышишь».

Я часто бывала у Веры Семеновны дома, где меня принимали как дочку. Помню ее маму, необыкновенно милую женщину. Жили они в самом центре, в Копьевском переулке. Напротив теперешнего Театра оперетты, там, где сейчас строится новое здание филиала Большого, стоял известный всей театральной Москве дом, где жил кое-кто из старых, еще «дореволюционных» артистов Большого, Малого…

В училище я не раз вспоминала врача Ивана Яковлевича, который в свое время сказал, что мне не надо петь. И действительно, у меня часто так случалось, что на одном уроке я хорошо спою, а потом две недели молчу. Таким певческим аппаратом наградила меня природа. В течение четырех лет учебы в училище на всех экзаменах по вокалу я получала пятерки, а вот на последнем экзамене не могла ничего спеть — пропал голос. И только когда нас после четвертого курса перевели в ГИТИС, Иосиф Михайлович Туманов отдал меня в руки профессора Доры Борисовны Белявской.

Когда я к ней пришла, то не могла взять ни одной ноты. Д. Б. Белявская благодаря свой методике «вытянула меня», «настроила» мой голос. В результате занятий с ней он окреп, и я пою до сих пор. Причем сейчас пою, как говорят другие, да я и сама слышу это по записям, лучше, чем раньше. Я и по сей день следую школе Доры Борисовны, продолжая регулярно заниматься уже с ее дочерью, Мариной Петровной Никольской, тоже замечательным вокальным педагогом, сохраняющим преемственность в преподавании. Марина Петровна — профессор в Театральном училище имени Щепкина, где занимается вокалом с будущими актерами.

Я считаю подарком судьбы, что в жизни мне встретилась такая удивительная женщина, такой крупный педагог, как Дора Борисовна Белявская. Среди ее учеников немало известных, выдающихся певиц. Достаточно назвать Елизавету Шумскую, Тамару Синявскую…

Дора Борисовна много лет проработала в ГИТИСе, где пользовалась всеобщим уважением. Мне рассказывал В. А. Канделаки, который в свое время тоже учился в ГИТИСе, как при ее появлении в институте знаменитые мастера, преподававшие здесь, такие, как Иосиф Моисеевич Раевский, Юрий Александрович Завадский, и другие педагоги-мужчины выстраивались по обеим сторонам нашей красивой лестницы и каждый старался поцеловать руку Доры Борисовны. В этом было не только признание ее педагогического таланта, но и преклонение перед ней как перед красивой женщиной. В молодости она была очень хороша — настоящая Суламифь, и эта стильная красота, эта женственность сохранялась у Д. Б. Белявской до конца ее дней…

В 1951 году, когда я заканчивала четвертый курс, нашу Глазуновку было решено закрыть — слить ее с ГИТИСом, создав на базе училища отдельный факультет артистов театра музыкальной комедии. Перейдя в институт, мы снова становились четверокурсниками. Нам предстояло проучиться здесь два года, и мы стали первым выпуском нового факультета.

В ГИТИСе бывшие «глазуновцы» сразу почувствовали, что здесь другая атмосфера. В училище все было проще, более свободно, там ощущалась теплота общего дома. А в институте нам показалось все холоднее, академичнее. И явно чувствовалась разница между старшекурсниками и младшими. В общем-то, это понятно: по мере взросления у молодых людей проявляются индивидуальность, характер, интересы, предпочтения, поэтому многие более осознанно, более строго начинают подходить к отбору друзей, приятелей.

Поскольку наш курс перешел в ГИТИС в полном составе, то нам особенно и не пришлось тратить время на привыкание к незнакомому коллективу. Для нас поменялись только здание и педагоги, да и то частично, потому что многие прежние преподаватели продолжали работать с нами и в институте.

В ГИТИСе я была уже менее скованной, менее стеснительной, почувствовала себя увереннее. Меня даже избрали от нашего курса в институтский комитет комсомола, где поручили культмассовый сектор. Правда, тяги к общественной работе я у себя никогда не замечала, и, когда уже в театре меня снова избрали, на этот раз секретарем комсомольской организации, я благополучно завалила всю работу. А когда по возрасту можно было выбыть из комсомола — вздохнула с облегчением. Что поделаешь, не рождена я для общественной деятельности.

В ГИТИСе нашим секретарем комитета комсомола был тогда Петр Щербаков, впоследствии игравший в «Современнике», во МХАТе. Работали мы дружно и учились с увлечением, особенно по специальным предметам. То есть шла обычная студенческая жизнь, конечно, с поправкой на те не слишком веселые времена — до смерти Сталина оставалось два года, и о том, что тогда творилось в стране, уже неоднократно рассказано во многих мемуарах.

Но молодость есть молодость. Мы, девушки и парни, всей компанией ходили и на футбол, и в театры… В комитете комсомола подобрались энергичные, компанейские ребята, кое-кто уже с замашками «пожить красиво». Они любили посидеть в ресторанах, конечно, не в шикарных — для этого у них просто не было возможностей, — а в обычных, недорогих, которых в те годы в Москве было немало. Иногда ребята брали с собой и меня.

Но чаще всего мы ходили в кафе при гостинице «Европа» — это в самом начале Неглинной улицы, за задним фасадом Малого театра, рядом со зданием Театрального училища имени Щепкина. Впоследствии гостиницу переименовали в «Армению», а кафе получило название «Арарат». Сейчас того здания уже нет — его снесли в конце 70-х годов. На его месте долгое время был пустырь, и лишь совсем недавно начали строить гостинично-ресторанный комплекс, сохранив одно из прежних названий — «Арарат». А в наше время там было очень симпатичное кафе, где подавались прекрасные бастурма, кофе, чебуреки. Это не теперешние так называемые чебуреки, которые сейчас продаются на каждом углу, начиненные неизвестно чем и неизвестно в каком масле приготовленные. Тогда чебуреки в кафе были фирменными. И, что немаловажно, вполне по карману студентам. Мы облюбовали это кафе и потому, что в нем было уютно, невысокие перегородочки, разделяли зал на своего рода комнатки. Каждая такая комнатка получалась совсем небольшой, но мы как-то умудрялись помещаться в ней целой компанией, вели бесконечные разговоры. Помню, как мы сбегали сюда даже с каких-то не интересных нам лекций.