Освоившись в кафе, на первом этаже гостиницы «Европа», мы потом стали подниматься выше — в ресторан. Помню, как однажды, придя домой, я поделилась с мамой:

— А я была в ресторане!

— Как же так? Ты же их не любишь! Ну, и с кем ты там была?

— Мы пошли всей компанией, с ребятами из комитета комсомола.

Мама залилась смехом:

— Вот чудеса! Надо было дорасти до уровня комитета комсомола, чтобы начать ходить по ресторанам!

Она имела в виду один случай. Я уже упомянула, что мои родители умели радоваться жизни: любили принимать гостей, ходили в театры, иногда позволяли себе шикануть — сходить в ресторан. И вот однажды они решили взять с собой в ресторан и меня. Мама специально для этого сшила мне бархатное платье с небольшим вырезом уголочком — чтобы было совсем как у взрослой девушки. А я застеснялась и этого выреза, и предстоящего выхода в ресторан и сказала:

— Я одна с вами не пойду! Давайте возьмем с собой и Танюшу.

У меня была хорошая подруга Танечка Голикова, умная, скромная, очень приятная девочка. Я подумала, что с ней вдвоем мне будет лучше в обществе взрослых людей.

Привели нас папа с мамой не куда-нибудь, а в «Метрополь». Сели, сделали заказ, нам принесли вкусные блюда. Все было красиво, приятно. Потом нам с Таней понадобилось выйти из-за стола. Мы поднялись, и пошли. И тут, на нас стали буквально глазеть мужчины, сидевшие за соседними столиками: ведь через зал ресторана шли девушки совсем «нересторанного» вида — молоденькие, скромные, с косичками… Помню, как мне было неприятно идти сквозь этот частокол откровенных мужских взглядов.

Когда мы вернулись за стол, глаза мои были полны слез, щеки пылали. Меня смутило это слишком заинтересованное внимание. Я тогда еще не очень понимала, почему мужчины в ресторане могут так смотреть. Вся пунцовая, готовая вот-вот расплакаться, я заявила родителям:

— Больше никогда в жизни не пойду в ресторан!

Мы уже заканчивали ГИТИС, когда умер Сталин.

В тот день нас собрали внизу, в вестибюле. Все мы тогда, конечно, горевали, были подавлены. Но мне запомнилось другое: во время траурных речей Володя Ляховицкий, который учился на нашем курсе, начал препираться со своей женой. Это так не соответствовало моменту, что я сказала ему: «Как ты можешь? В такой день!» И это было совершенно искренне. Ведь мы были тогда так воспитаны, и смерть вождя, которому все поклонялись, повергла страну в растерянность.

Кстати, о Володе Ляховицком. Его у нас на курсе все любили. Он был душой, центром нашей компании, как бы цементировал всех нас своим присутствием. Веселый, остроумный, добрый, никогда ни о ком плохого слова не скажет. Впоследствии он работал у Аркадия Райкина. Вообще надо сказать, что тот наш, первый выпуск был очень сильным.

За годы учебы мы стали одной семьей, вместе готовились к экзаменам. Приезжали всей гурьбой ко мне на Ульяновскую, потому что у нас была большая комната, самая большая по сравнению с теми, в которых жили мои друзья. Засиживались перед экзаменом допоздна, и ребятам приходилось оставаться ночевать у нас. Помню, как они начинали устраиваться. Лишних кроватей для гостей, конечно, не было, поэтому нашли весьма оригинальный выход. У папы были многотомные собрания сочинений Ленина и Сталина. И вот, чтобы не лежать на голом полу, ребята раскладывали эти «бесценные» тома и ложились спать на основах нашей тогдашней идеологии. Хорошо еще, что никто не «настучал» на нас за это святотатство.

Утром, когда мы вставали, папа жарил для всех на огромной сковороде картошку с салом. Поев, всей компанией мы шли сдавать экзамен… И потом через много лет ребята вспоминали моего отца с теплотой.

Вспоминаю и я своих однокурсников… Миша Ладыгин, Толя Лукьянов, Рена Панков, Сережа Житлов, Валя Желудева, Ира Муштакова, Люба Фруктина, Шинаги Нацвлишвили, Валя и Вася Ловковские, Лариса Маслюк, Калиса Сирмбард… Кто-то уехал в другие города, кто-то остался в Москве, был принят в наш театр. Лариса и Калиса, поработав некоторое время в театрах в провинции, вернулись в Москву, стали работать в музыкальной редакции на телевидении. Некоторое время после окончания института мы еще могли собираться каждый год. И обычно этим занимался Володя Ляховицкий — всем позвонит, всех объединит. Но постепенно жизнь разводила нас, бывшие однокурсники собирались уже реже, иногда раз в пять лет. Теперь все так разбросаны, а кого-то — увы! — уже нет больше с нами — Сережи, Шинаги, Толи, Рены. Недавно ушел Вася Ловковский. Поэтому так дороги нам наши встречи, пусть и очень редкие. Многих подводит здоровье. Болеет наш дорогой Володя Ляховицкий, он перенес несколько операций. Недавно он звонил мне из Германии, куда уехал на лечение. Мы Вспоминали, как перед отъездом туда они с женой Галей зашли к нам на наше небольшое семейное торжество. Мы провели такие приятные часы… И вот Володя по телефону сказал мне: «Это был мой последний радостный вечер…» Сказал так, что защемило сердце…

Из тех наших мальчиков, кого уже нет, с особым чувством вспоминаю Шинаги Нацвлишвили, добрейшего человека, преданного моего друга. Некоторые из ребят уже тогда были весьма пылкими поклонниками женщин. Естественно, что у них были романы. Но, удивительное дело, по отношению к нам с Лилей Левитиной, самым молоденьким на курсе, они не позволяли себе даже никаких намеков на что-то этакое. Более того, вели себя как рыцари, оберегали, опекали нас. А Шинаги был в меня всерьез влюблен, и сказать, что он относился ко мне по-рыцарски, — мало. Мне потом рассказывали, что у него дома в Грузии (он уехал туда работать после окончания института) висели мои фотографии. Его жена, естественно, поначалу была не особенно рада этому, но потом, когда мы с ней познакомились, ее подозрения рассеялись. Она поняла, что мы просто близкие друзья.

Лиля Левитина впоследствии вышла замуж за нашего сокурсника — Рену Панкова, доброго, веселого парня. Они с Лилей очень подходили друг к другу и были прекрасной парой. Природа одарила Рену очень щедро: у него был замечательный голос — бас-баритон, и актер он был хороший, темпераментный, с ярко выраженным комедийным даром. Сначала И. М. Туманов взял его к себе в Театр оперетты, но там Рене с его большим голосом было явно нечего делать. Да он и не вписывался ни в какое амплуа — так он был разносторонне одарен. Совсем молодым его пригласили в Большой театр, где он взял для сцены другое имя — Геннадий. Здесь многочисленные таланты Панкова получили достойное применение. Мало того что он прекрасно пел, играл (особенно хорош он был в роли Бартоло в «Севильском цирюльнике»), но потом стал еще и режиссером. Остроумный, энергичный, очень активный. Панков с такими же молодыми актерами устраивал в театре потрясающие капустники, писал для них тексты, ставил всякие сценки, сам участвовал в них. Талант просто выплескивался из него.

Среди наших ребят было немало талантливых, умных, красивых. Но я тогда не была влюблена ни в одного из своих сокурсников. Хотя когда и влюбляться, как не в студенческие годы, по крайней мере так должно быть. Нет, институтской любви у меня не было — я просто была влюблена в жизнь. Правда, не могу сказать про себя, что я невлюбчивая — впервые я влюбилась еще в школе, в классе третьем-четвертом. А вот первые ощущения того, что я женщина, у меня проявились лет в пять. Мы с мамой поехали в гости к ее приятельнице, которая жила в каком-то старинном доме, где в комнатах сохранялись камины. Мама и подруга сидели за столом, пили чай, а мы с ее сыном, моим ровесником (может, он был на год старше меня), сидели друг против друга на скамеечках около камина. Вдруг мальчик встал, подошел ко мне и поцеловал в щеку. Я была так смущена, что то свое ощущение помню до сих пор. У мальчика в руках был черный пистолет, сделанный из фанеры. Я выхватила этот пистолет и направила в его сторону: «Пум-пум-пум!» Мама, занятая разговором, не видела того, что произошло, и теперь, услышав это «пум!», обернулась ко мне: «Татка, что случилось?» А я, вся красная от смущения, ответила: «Ничего…» Скрыла от мамы, что мальчик поцеловал меня… Это была моя первая женская тайна…