В другой раз старуха приветствовала пожилого дехканина:

– Мираншах! Ты уже не хочешь жениться на мне? Я уже не хороша для тебя?

Мужчина пятился в растерянности и во все глаза таращился на уродливую соседку. А та продолжала ехидно:

– Ну что ж… Насильно милой не будешь! Ты как был дураком, так и остался. Может, в тюрьме поумнеешь!

Никто уже не удивлялся, когда за Мираншахом приехала машина с брезентовым верхом и два милиционера увезли его в город.

– Перед войной выпустят, – витийствовала слепая, успокаивая рыдающих родственников арестованного дехканина. – Но с войны уже не вернется…

В ауле дом старухи опять стали обходить стороной. Ее боялись. Ею пугали детей.

– Это Назима! – шептались женщины. – Она ожила!

– Точно – она! И в огне не сгинула!

– Ведьма!

Даже районному начальству и милиции не был чужд суеверный ужас. Несколько раз местные власти намеревались нанести визит страшной старухе. Но еще не поросшие мхом воспоминания об их предшественнике, навестившем однажды этот дом в сопровождении вооруженных красноармейцев, убившем после этого свою жену, а затем сгоревшем заживо, останавливали даже отчаянных смельчаков.

Во время войны страх за родных и близких перевесил все другие страхи, и в дом Назимы стали время от времени наведываться отчаявшиеся женщины.

– Бабушка, – шептали они вкрадчиво, – скажи, как там мой?

– Скоро ли Хасан вернется? Не ранен он? Что-то весточек от него давно не было.

– Когда же войне конец, бабушка?

Старуха сверкала единственным немигающим глазом и пророчествовала:

– Живой… Но силу его мужскую осколок забрал. Вернется – на ласку горячую не надейся.

– Герой, герой Хасан твой. Ранен был пустяково. Уже зажило все. Сейчас пока в тылу девок белокожих полюбливает.

– Еще три длиннющих года… И еще четыре нескончаемых месяца к ним. А аукаться еще дольше будет. Половина мужиков – на том свете!

Никто и никогда не радовался ее пророчествам. Ведьма – она ведьма и есть…

– Ведьма – она ведьма и есть, – хмуро проронил Максуд, когда Галинка за обедом ошеломила всех своей новостью. – Держись от нее подальше, девочка.

Дети переглянулись. Галинка положила ложку рядом с тарелкой и назидательно покачала головой:

– Стыдно во всякие глупости верить! Мракобесию разному. Папа, ты же коммунист, а рассуждаешь, как дремучий человек! Какая еще ведьма? Просто несчастная женщина. И совершенно больная. У нее все органы внутри болят. И сердце тоже. Если бы участковый не привез ее в больницу, она бы умерла уже несколько дней назад. И вообще: врач должен спасать любого человека – и плохого, и хорошего. Он для этого клятву Гиппократа дает!

Боря смотрел на Галинку с восхищением. Он любовался и гордился ею.

– Ешь! – Она придвинула к нему тарелку, потому что он, погруженный в свою влюбленность, даже перестал жевать.

– Галинка, – просительно замычал Борис, – когда ты меня возьмешь с собой на дежурство?

– Посмотрю на твое поведение, – с напускной строгостью ответила она.

– И все-таки, дочка… – вздохнул Максуд, – держись от нее подальше.

Весь февраль в Ташкенте шел снег. Один за другим вспыхивали и угасали короткие дни. Сыпались сливавшиеся в одну недели. Наступивший 1948 год обещал быть трудным, но счастливым. Отменили ненавистные продуктовые карточки. Снижали цены.

Как это часто бывает в Узбекистане, весна наступила внезапно. На город обрушились солнце и ранний зной.

Нередко перед дежурством за Галинкой домой заходил молодой человек. Светловолосый, широкоплечий, он смущенно топтался в дверях, пока девушка собиралась на работу.

– Миша, не стой на пороге. Пройди в комнату, – щебетала она, поправляя перед зеркалом челку. – Через пять минут я буду готова.

Миша – молодой ординатор той самой больницы, в которой работала Галинка, – конфузливо улыбался, кивал, но в комнату не заходил. Он терпеливо ждал ее в дверях или в коридоре, где любопытные соседки беззастенчиво разглядывали его с ног до головы, а мужчины деловито «стреляли» у него «Казбек» из шикарной коробочки с красивым всадником на этикетке. Такие коробочки – только уже пустые – дарили Борису, и он складывал их на маленьком столике перед кроватью, всякий раз стараясь придумать им применение. В конце концов Боря раздаривал коробочки соседским мальчишкам или обменивал на огрызки чернильных карандашей. Интуитивно он чувствовал что-то враждебное в этих нарисованных всадниках, как что-то враждебное ему виделось в самом светловолосом, широкоплечем красавце Мише.

«Миша сказал…», «Миша считает…», «Мы с Мишей…» давно уже вытеснили из Галинкиного щебетания все ее привычные присказки, шутки и фразы.

– Расскажи мне что-нибудь, – просил ее Борис перед сном. – Какую-нибудь сказку. Или историю.

Галинка охотно присаживалась на кровать, лицо ее светлело, будто она вспоминала что-то необыкновенное, и начинала рассказывать:

– Ну, слушай… Однажды Миша пошел со своим студенческим приятелем на рыбалку. И с ними такая история приключилась!

Боря вздыхал, закрывал глаза и отворачивался к стене. Он не любил Мишу так же сильно, как сильно любил свою Галинку.

Поэтому он в нерешительности кусал ногти, когда сестра предложила ему пойти с ней на дежурство. Боря так ждал этого! Он истосковался по тем волшебным вечерам, когда они оставались с Галинкой совсем одни – вдвоем, среди пустынного и притихшего коридора больницы, за скрипучим столом, заставленным пузырьками и пластмассовыми стаканчиками с пилюлями. Но в дверях Галинку ждал светловолосый Миша. И Боря колебался.

– Ну что же ты? – улыбнулась сестра, поправляя воротничок на платье. – Идешь или нет?

– Иду, – сказал он и бросил быстрый взгляд на молодого человека в дверях. Тот широко и великодушно улыбался.

Вечер, как и следовало полагать, получился совсем не таким, каким он представлялся Борису в его бесконечных ожиданиях. Галинка была занята и ни минуты не смогла уделить брату. Она порхала из палаты в палату, надолго исчезала в процедурной, переносила из одного конца коридора в другой капельницы на длиннющих подставках и металлические, тревожно громыхающие чем-то, коробочки. А когда затихла вечерняя суета, она ушла в ординаторскую, оставив Бориса сидеть в коридоре на кожаном диванчике. Он расстроенно листал потрепанную книжку без картинок и время от времени с надеждой поглядывал на белую дверь, за которой исчезла сестра.

В половине двенадцатого из дальней палаты в коридор вышла женщина. Она огляделась по сторонам и поспешно направилась к дежурному столику медсестры. Увидев лежащего с книжкой Бориса, она замешкалась и застыла перед диваном, словно что-то соображая. Мальчик на всякий случай сел, втянув голову в плечи и опустив ноги на холодный пол. Женщина буравила его взглядом, и Боря почувствовал легкий озноб. У нее было строгое, почти жестокое лицо с маленьким острым носиком и выпирающим вперед подбородком. Гладкие, иссиня-черные волосы были зачесаны назад и собраны в пучок. Женщина куталась в огромный атласный халат, полы которого при ходьбе волочились по полу. Она вынула руку из кармана и длинными, ледяными, как сосульки, пальцами приподняла за подбородок голову Бориса, всматриваясь в его лицо.