Меня интересовало, как разные окружающие люди ко мне относятся. Али, один из охранников, сидел у кровати и говорил, что не отойдет от моего изголовья, пока я не съем завтрак. Он объяснял, как важно есть, чтобы поправиться, резал мясо на мелкие кусочки, чистил мне апельсины и делил их на дольки. Другой охранник, чье имя я забыл, никогда не упускал случая сделать мне гадость. Закончив есть в своем углу, он подходил ко мне, склонялся над моей головой и громко рыгал мне прямо в лицо. Когда его просили вынести за мной «утку», он поднимал ее так, что половина содержимого выливалась мне на живот, замочив большую часть простыни и матраса.

Хотя охранники отличались друг от друга и внешне, и социальным происхождением (последнее тоже было очень заметно), я классифицировал их исключительно по отношению ко мне. Оно менялось от враждебности сторонника уринотерапии до сострадания другого, по всей видимости студента, для которого охрана была подработкой, — как-то вечером он засунул мне под одеяло шоколадку.

Отношения с медсестрами оказались несколько более сложными — возможно, поскольку их рутинная работа включала заботу обо мне на самом интимном уровне. Они мыли меня, обрабатывали рану на бедре, переворачивали меня с боку на бок утром и вечером, меняли простыни, протирали спину спиртом и присыпали кожу тальком, чтобы избежать пролежней.

Их отношение ко мне тоже варьировалось от нескрываемого неприятия до искренней симпатии. Одна из них, Айша, проявляла ко мне особый интерес. Она пыталась организовать свои смены так, чтобы именно ей выпадало массировать по вечерам мою спину. Это заметили охранники, и однажды вечером самые грубые охранники попытались не впустить ее в комнату поздно вечером, когда я был один. Однако она настояла на своем, оттолкнула их и вошла. Подойдя к кровати, она помогла мне повернуться на левый бок и начала нежно массировать. При этом она, как обычно, говорила со мной по-английски, рассказывая о моем состоянии и пытаясь побольше узнать обо мне.

Время от времени со мной заговаривала старшая медсестра. Я благодарил ее за то, как сестры заботятся обо мне, и говорил, что в один прекрасный день смогу проявить гостеприимство, пригласив в Израиль.

— Что Вы такое говорите? — отвечала она. — Вы же знаете, что стоит мне выйти из самолета в аэропорту в Лоде, как люди набросятся на меня с ножами и зарежут на месте.

Это был один из моментов, заставивших меня задуматься об огромной цене, которую мы платим за неверные представления друг о друге; цене, которую в конечном итоге платят те, кто физически участвует в этом конфликте. Я выразил искреннее недоумение по поводу сказанного, но она остановила меня движением руки, сказав: «Вы прекрасно знаете, что произойдет».

На седьмой день пребывания в больнице около девяти вечера дверь отворилась, и вошли Саид и еще один мужчина, которому на вид было за пятьдесят. Подобно многим египтянам, которых мне довелось видеть до сих пор, он носил рубашку, застегивавшуюся спереди на крупные пуговицы, с двумя большими карманами внизу. Прямо за ним вошли два солдата, которые принесли и поставили у кровати маленький столик. Саид и его товарищ спросили, как я себя чувствую, и добавили, что мое состояние явно позволяет приступить к исполнению второй части нашего соглашения, т. е. начать допрос. Мое сердце бешено застучало. Я понимал, что выбора у меня нет, и придется ответить на вопросы египтян.

Дознаватель, который не назвал своего имени, попросил стакан чая и спросил, не хочу ли я пить. Инстинкт подсказал мне, что нужно отказаться. Отвечать на вопросы дознавателя, прихлебывая чай, мне казалось недостойным офицера-летчика. Однако, начиная со второго допроса, я совершенно поменял стратегию: если тебе что-то предлагают — бери и проси еще. Медсестры и охранники находились далеко от кровати, за столом были только мы трое. Я лежал в кровати, Саид и дознаватель сидели по другую сторону столика.

На протяжении всех семи дней пребывания в больнице я пытался придумать себе ложную биографию, которая окажется достаточно прочной, чтобы не рассыпаться в ходе допросов.

Эта альтернативная реальность покоилась на двух основаниях. Первое — я пилот-резервист. Поэтому я летаю очень редко и приписан к эскадрилье, охраняющей Тель-Авив; большинство моих вылетов — патрулирование воздушного пространства между Тель-Авивом и Негевом. Второе: я летчик, чья эскадрилья базируется на военном аэродроме в Герцлии. Я помнил, что, согласно документам, захваченным во время Шестидневной войны, египтяне верили, что у израильских ВВС гораздо больше аэродромов, чем их было на самом деле. Одним из них был аэродром в Герцлии, который к тому времени давно служил гражданским аэродромом для легкой авиации. Я понятия не имел, можно ли построить достаточно достоверную историю, покоящуюся на двух столь хлипких основаниях, но, тем не менее, именно этим я собирался заняться.

Я позволил себе создать воображаемый мир. Больше всего меня беспокоило, что, если меня будут по многу раз спрашивать об одном и том же, смогу ли я всякий раз отвечать одинаково. Мне нужно было придумать распорядок жизни эскадрильи, решительно отличающийся от принятого в израильских ВВС, поскольку только так я мог объяснить, почему знаю так мало других пилотов. Просто немыслимо, насколько мы связаны привычной рутиной: малейшее отклонение ощущается как явная ложь, которая сразу же будет разоблачена. Однако на самом деле сидящий напротив тебя далеко не всегда владеет информацией, необходимой, чтобы опровергнуть твою историю. И реальность, созданная твоей фантазией, становится для него подлинной картиной мира.

К моему удивлению, я заметил, что создание альтернативной реальности меня немного расслабляло. Дознаватель настаивал, к примеру, чтобы я сообщил имена летчиков моей эскадрильи. Ребенком я жил в Тель-Авиве в доме с двумя подъездами. В то время в подобных домах все жильцы знали друг друга. В результате всем жильцам подъезда А я присвоил звание капитана, а всем жильцам подъезда Б — звание старшего лейтенанта. Так появилась на свет 118-я эскадрилья, которой в израильских ВВС нет и никогда не было. Допрос продолжался около трех часов. Наконец, дознаватель встал, пообещав завтра вернуться. Еще долго после его ухода я не мог заснуть. Мысль о том, что начался новый этап моего плена, этап допросов, оказалось таким потрясением, что заставило мыслить совсем иначе.

Утром пришли медсестры поменять простыни и подать завтрак. Они никак не показывали, что знают о вчерашнем допросе, и действовали совершенно рутинно. С волнением в сердце я ждал вечера, снова и снова повторяя историю, придуманную накануне. Однако Саид и дознаватель не появились.

В тот день меня навестил человек, которого я не знал, — впоследствии аналогичным образом меня посещало несколько офицеров разведки, — который спросил, не нужно ли мне что-нибудь. Я сказал, что я религиозный еврей, и что мне нужен еврейский молитвенник. На следующий день в мою комнату принесли молитвенник, который занял место на столике около кровати, рядом с китайской зубной щеткой.

Даже для нерелигиозного еврея еврейский молитвенник заключает в себе целый мир. Помимо молитв там приведены псалмы, талмудический трактат «Поучения отцов» и много других еврейских текстов. Встреча с печатаным еврейским текстом стала для меня колоссальным событием, а чтение молитвенника — основным занятием в те часы, когда температура была не слишком высокой.