— В театре. Нас познакомил кто-то. Я прочитал её мысли. Сказал, что она вдова. И про всё остальное тоже.

— Как ты все это знаешь?

— Не объяснишь.

— Ну, и дальше?

— Она в меня влюбилась. Хочет все бросить и уехать со мной за границу.

— Как это уехать?

— Хочет, чтобы мы поженились.

— Хочет выйти за еврея?

— Она хочет, чтобы я немножко крестился…

— Так-таки немножко, а? А почему ты хочешь уехать из Польши?

Яша помрачнел:

— Что я здесь имею? Двадцать пять лет, как даю представления, и нищий до сих пор. Сколько лет еще смогу ходить по проволоке? Лет десять, не больше. Все хвалят меня, но никто не хочет платить. В других странах ценят таких. Малый, который знает лишь несколько трюков, там богат и знаменит. Он представляет перед королевским семейством, путешествует в роскошном экипаже. И здесь, в Польше, ко мне станут иначе относиться, если прославлюсь в Европе. Ты хоть понимаешь, что я говорю? Или нет? Здесь все смотрят на заграницу. В опере певец может скрипеть, как телега, или ухать совой, но если он пел в Италии, все хлопают и кричат: «Браво!»

— Да, но надо будет креститься.

— Что такое креститься? Сам перекрестишься, и на тебя немножко побрызгают водой. Откуда знать, чей Бог настоящий? Никто не был на небе. Да и все равно я не молюсь.

— Уж в церковь-то придется ходить.

— За границей никто на это не смотрит. Я же артист, кунцнмахер, не священник. Знаешь, теперь новое увлечение. Гасят свет и вызывают духов. Садятся вокруг стола, кладут на него руки, и стол подымается. Газеты только про это и пишут.

— Взаправду духи?

— А ты не смейся. Это все делает кунцнмахер. Он выставляет ногу, и столик подымается. Щелкает пальцами, и это означает, что духи послали сообщения. Богатейшие люди посещают эти сеансы, в особенности женщины. К примеру, у кого сын умер, и хотят передать ему привет. Дают кунцнмахеру деньги, и он вызывает им дух сына.

У Зевтл сделались большие глаза:

— Взаправду?

— Нет, я смеюсь над тобой!

— Может, это черная магия?

— Они не знают черной магии.

— Мне сказали, тут, в Люблине, есть один, так он может показать покойника в черном зеркале. Говорят, я могу там увидеть Лейбуша.

— Почему бы и не сходить? Покажут тебе «малеванку» — раскрашенную картинку — и скажут, что это Лейбуш.

— Что-то они знают ведь.

— Болен я, что ли, — подумал Яша, удивляясь, зачем это он обсуждает свои дела с такой, как эта Зевтл. — Могу показать тебе в зеркале, кого захочешь, хоть твою прабабушку, — сказал он вслух.

— Что же, Бога нет, выходит?

— Есть. Он здесь, но никто не говорит с Ним. Как Бог может говорить? Если он говорит на идиш, его не понимают христиане. Если будет говорить по-французски, англичане обидятся. Тора утверждает, что Бог говорит на иврите, но я там не был, не слышал. Что же до духов, они существуют, но кунцнмахер не всегда может их вызвать.

— А душа есть? Ой, я боюсь!

— Что значит боюсь?

— По ночам лежу и не могу сомкнуть глаз. Все покойники проходят перед глазами. Вижу, как маму опускают в могилу. Вся в белом. Почему мы живем, а? Я всегда по тебе тоскую. Не хотелось давать советы, но эта полячка утащит тебя прямо в ад.

Яша надулся, рассердился:

— Почему это? Она же меня любит.

— Не годится это. Все что хочешь делай, только оставайся евреем. Что же станет с твоей женой, а?

— А что с ней станет, если я умру? Умирает человек, и уже через четыре недели вдова его спешит под свадебный балдахин. Зевтл, я могу быть откровенным с тобой. Между нами нет секретов. Хочется попробовать еще что-то сделать, ведь мне уже тридцать один…

— Со мной как будет, а?

— Если разбогатею, тебя не забуду.

— Забудешь. Как порог переступишь, так и забудешь. Я ничего, не ревную. Как в первый раз тебя узнала, аж дрожала, трясло всю. Готова была мыть тебе ноги и пить эту воду. Как узнала тебя поближе, сказала себе: «Зевтл, все это пустое, вся твоя дрожь». Я темная женщина, без образования, и много чего не понимаю, но голова на плечах у меня есть. Много думаю, много всяких мыслей. Ветер завоет в трубе, так станет тоскливо, так тоскливо. Не поверишь, Яшеле, я даже думала о самоубийстве. Наверно, Лейбуш прав. Ведь так пройдут годы. Но если даже умереть, не хочу лежать здесь, в Пяске. Чтобы эти воры и после смерти ко мне приходили?

— Зачем о таком?

— Я тогда просто устала, и веревка была под рукой. Нашла крюк на потолке. Крюк от лампы. Залезла на табуретку и зацепилась волосами… Тут я принялась хохотать…

— Что смешного тут?

— Безо всякой причины. Дернешь за веревку, и все, конец… Яшеле, прошу тебя, возьми меня в Варшаву.

— А с вещами что будет?

— Все продам. Пускай кто-нибудь наживается.

— И что в Варшаве будешь делать?

— Не волнуйся, тебе не придется меня содержать. Пойду, как старая ведьма из сказки. Остановлюсь под окном и скажу: «Вот она я». Можно стирать, можно носить покупки с базара…

Яша рассчитывал вернуться к Эльжбете до вечера, к ужину, но Зевтл и слышать об этом не хотела. Она приготовила любимое Яшино блюдо: лапшевник с творогом и корицей. Лишь только Зевтл отомкнула двери и раздвинула занавески, заявились гости. Заходили женщины с базара похвастаться удачными покупками, показать подарки, полученные от мужчин. Были среди них и старухи — в стоптанных туфлях, бесформенных платьях, повязанные небрежно, в неопрятных платках. Кокетливо улыбались Яше, раскрывая беззубые рты, выставляя напоказ собственное безобразие. Молодые женщины в честь гостя приоделись и навесили всякие побрякушки. Зевтл вроде бы скрывала свои отношения с Яшей, однако же гордо показывала каждой гостье нитку кораллов, что получила от него. Некоторые женщины примеряли бусы, ухмылялись, понимающе подмигивали. Здесь, на холме, не в обычае было такое. У воров, попавших в тюрьму, жены оставались им верны и ждали годами, пока мужья освободятся. Однако Зевтл была чужая, пришлая — хуже, чем цыганка. Да еще и агуна. У Яши, циркача этого, была репутация безбожника. Женщины покачивали головами, перешептывались, исподтишка посматривали на Яшу. Его трюки и чудеса были тут хорошо известны. Члены шайки не раз говорили Яше, что, если он захочет присоединиться к ним, будет по золоту ходить. На холме считали, что лучше уж быть женою вора, чем, как Яша, бродить по дорогам с шиксой — так они называли Магду — являясь домой лишь на праздники и не принося жене ничего, кроме стыда и позора.

Немного погодя начали заходить и мужчины. Хаим-Лейб, широкоплечий, коренастый, плотный, с окладистой, рыжеватой, почти желтой бородой, с желтым лицом и такими же глазами, зашел поклянчить варшавских папирос. Яша дал ему целую пачку. Зевтл выставила бутылку водки и блюдо с пирогами. Хаим-Лейб был вор старой закалки, но теперь уже никуда не годился, жизнь хорошо его потрепала. Хаим-Лейб успел посидеть в каждой тюрьме. Все ребра у него были переломаны. А брата его Баруха Клоца, конокрада, заживо сварили мужики. Попыхивая варшавской папироской, Хаим-Лейб задумчиво, неторопливо выпил рюмку водки, потом спросил: «Что там в Варшаве? Как там старая тюрьма — наш Павяк?»