Безобразные мысли витали в голове: а если его руководство тоже арестовано в связи с заговором 20 июля? Ведь хватали многих, особо не разбирались. Теперь и его под шумок — какими бы важными сведениями он ни обладал…

Ломакин перестал терзаться, впал в состояние транса. Метаться по камере не было смысла. Его не расстреляли, не бросили к смертникам или другим заключенным, а поместили в относительно сносные индивидуальные условия. Потом извинятся, он стерпит…

И все же ночью было хреново. Спал урывками. В глухой тюремный двор залетали звуки из города. Снова грохотали взрывы, в темном небе отражались отблески пожаров. Пару раз гудели самолеты. Вокруг Варшавы кружили немецкие бомбардировщики и штурмовики. Иногда появлялись самолеты английской авиации, управляемые, как правило, поляками, — сбрасывали восставшим продовольствие, оружие и тут же спешили убраться, пока не подбили. Пользы от этих «посылок» было немного: информация для пилотов запаздывала, груз сбрасывали в места, уже зачищенные от мятежников, и доставался он немцам или их клевретам. Тем самым создавалась видимость, что восставших не бросили, о них заботится польское правительство в изгнании…

Шумели машины — въезжали во двор, выезжали. Несколько раз гремели выстрелы. Перед рассветом Ломакин очнулся от гортанных воплей. В нишу под окном его камеры эсэсовцы загоняли несколько человек. Эти люди не были покорными овцами, как предыдущие, а сопротивлялись, осыпали конвоиров отборными русскими матами. Сыпались затрещины, работали приклады. Человек пять или шесть загнали в нишу. Ломакин из любопытства подошел к окну, быстро выглянул и сразу спрятался. Кто знает этих косоруких — пальнут чуть выше, кого волнует, что там торчит любопытный глаз? Расстрельная команда была наготове и терпеливо ждала офицера, который задерживался. Под стеной стояли несколько человек — видимо, пленные красноармейцы. Пленных в этой летне-осенней кампании было немного, не сравнить с первыми годами войны, но всякое случалось — внезапные контратаки, локальные «котлы», нападения на передовые дозоры. Людям не везло, сопротивлялись до последнего, потом их либо уничтожали, либо брали в плен. Этим тоже не подфартило — не рассчитывали на такой конфуз. Они переминались у стены, сплевывали. Ломакин их не видел, но прекрасно слышал. Кто-то стонал от боли — видимо, душевно припечатали прикладом, кто-то глухо кашлял, потом перестал.

— Вот же, сука, стыдно-то как, мужики… — с отчаянием в голосе пробормотал один красноармеец. — Ну, как так можно, мы уже в Европе — так хотелось до конца войны дожить…

— Не убивайся, Серега, другие доживут, доделают за нас… — вздохнул второй. — Хотя действительно до тошноты обидно… Может, рванем на них, дадим еще кому-нибудь в рыло?

— А я уже дал, — похвастался третий. — Больше не могу, сил нет, парни… Вот, ей-богу, устал чего-то, колени трясутся, мочи не хватит. Да пошли они в задницу, все равно им хана!.. Заорал бы сейчас: мол, за Родину, за Сталина, да что толку, все равно не оценят…

— Скажите, а это больно? — с дрожью вопрошал молодой голос. — Нет, вы не думайте… Я просто боли сильно боюсь…

— Держись, Илюха, все нормально будет… Больно, но быстро, почувствовать не успеешь…

— А ты откуда знаешь, Серега? — спросил второй. — Тебя уже расстреливали?

Ситуация складывалась, мягко говоря, невеселая, но приговоренные к смерти сдавленно усмехались, заставляя удивляться расстрельную команду. Появился офицер, что-то каркнул вороньим горлом. «Прощайте, мужики, больше не увидимся…» «А хрен его знает, Серега, сейчас выясним…» Досмеяться не дали — ухнул нестройный залп. Солдаты беспорядочно перезаряжали, снова стреляли… Ломакин, согнувшись в три погибели, дотащился до нар, забылся беспокойным сном…

За ним явились перед рассветом. Заскрежетал замок в стальной двери. Арестанта пулей сдуло с нар, он стоял, покачиваясь, в узком проходе, щурился, тер глаза. Вошел запылившийся штабс-фельдфебель — офицер по поручениям. У него была порвана штанина в районе строчки галифе, и рассеченную бровь украшал отрезок пластыря.

— Хайль Гитлер! — сказал он, с подозрением смерив взглядом арестанта. Тот вытянулся, щелкнул стоптанными каблуками ботинок — что вышло глупо и неуместно. — Вы… «Болотник»? — Офицер сильно коверкал причудливое и явно не немецкое слово.

— Так точно, господин штабс-фельдфебель, — отозвался Ломакин, облегченно выдохнув. — Это мой псевдоним, полученный по окончании могилевской Абверштелле. Я направляюсь из вражеского расположения к полковнику фон Ритхофену, и очень жаль, господин штабс-фельдфебель, что случилась эта досадная проволочка…

Офицер по поручениям выразительно кашлянул, и Ломакин замолчал. Не время выражать претензии, когда вокруг такая свистопляска. Глупый псевдоним, но таким уж нарекли. Отцам-командирам в Абверштелле это показалось веселым. В славянской мифологии — злобный дух, хозяин болота, представлялся двояко: то обросшее жировыми складками грязное безглазое существо, то мохнатый громила с хвостом и длинными руками. Существо предельно неприятное, агрессивное, главное развлечение в жизни — заманивать людей в болото и там топить.

— Следуйте за мной, — распорядился штабс-фельдфебель. — Вас отвезут в район Вторица, улица Пшемыльская, там расположен полевой штаб 608-го полка вермахта. Вас ждут чины из военной разведки — они подтвердили, что вы, скорее всего, именно тот, за кого себя выдаете.

— Уж мне ли это не знать, господин штабс-фельдфебель, — рискнул дерзнуть Ломакин. — Мой непосредственный руководитель — полковник абвера Алекс фон Ритхофен, он полностью в курсе моей легенды и моего задания.

— Да, мы знаем, — не стал спорить порученец и посторонился: — Прошу на выход. Мы понимаем, что вы голодны, вам нужно помыться и отдохнуть. Все это вам предоставят, но, боюсь, прежде придется встретиться с вашим руководством.

Да кто бы возражал! Ходил немытый, и еще походит! Щеголеватый командирский «Хорх» уже стоял у крайнего тюремного подъезда. Когда в сопровождении штабс-фельдфебеля и пары эсэсовцев Ломакин выехал со двора, в хвост пристроилась бронированная «Пума», оснащенная скорострельной пушкой. Район был под контролем рейха. Бульдозеры сгребали мусор с проезжей части, прохаживались патрули. Мелькала форма СС, мышиные мундиры солдат вермахта, простоватые суконные гимнастерки со скрещенными гранатами в петлицах — военнослужащие подразделений коллаборационистов. На перекрестках стояли бронетранспортеры, оборудовались пулеметные гнезда за мешками с песком. Колонна проехала мимо частично уцелевшего сквера, разрушенного католического храма, за которым стыдливо пряталась зенитная батарея. Среди развалин ковырялись гражданские, пугливо косились на людей с оружием. Со стен свешивались красно-черно-белые флаги со свастикой. Над зданиями с высокими черепичными крышами, с башенками-мезонинами, вычурными чердачными окнами висела серая дымка. Падали «осадки» из мелких частичек золы. Проехали крытый рынок с монументальным готическим фасадом — там грудились грузовые машины, солдаты снимали ящики с боеприпасами. В арке за полицейским участком, на углу улиц Пшемыльской и Кржевской, люди с повязками на рукавах кого-то нещадно били, а когда несчастный упал, стали добивать ногами. Из района за промзоной, где раньше располагалось варшавское гетто, поднимались клубы дыма. Сомнительно, что там еще остались евреи, хотя Еврейская боевая организация продолжала действовать в задыхающемся городе — ее боевики возникали из ниоткуда, мстили оккупантам и растворялись в воздухе…