— Эрик… Я вернусь.

— Вернешься, — согласился я. Я ужасно хотел, чтобы он ушел раньше, пока я еще старший. Я боялся сломаться, то есть нет, даже знал, что скоро сломаюсь, и торопился.

— Сразу, как только смогу. Может, вместе с Рупертом. Или даже раньше.

— Конечно.

Он перекрестил меня, но все не двигался. Я понял, что больше не могу, и хорошенько наддал коню по бокам. Он пошел крупной рысью, а потом галопом, я низко согнулся в седле, стараясь слушать только стук его копыт. И обернулся лишь тогда, когда понял, что Рея на дороге позади точно нет.

Стояла яркая лунная ночь, и мне было почти не страшно, потому что я сделал что-то правильное. Так мне тогда казалось. Я ехал то пешком, то быстрой рысью, и думал, какое лицо было у моего брата, когда мы прощались. А потом — какое лицо было у Роланда… тогда. Роланд! «После того, что ты сделал», вот как он сказал. Что же колдун наговорил ему обо мне? Ведь мы с Роландом никогда в жизни не ссорились. Только один-единственный раз. Из-за Уны.

Мы с Роландом тогда еще жили на улице Философии. Квартирка у нас была маленькая, но самая лучшая на свете; мы долго, помнится, искали жилье, но как только увидели этот домик — сразу так и вскричали, что хотим жить именно здесь. Окно в моей комнате было большое-пребольшое, все потому, что дом стоял над самой рекой, и опасаться воров не стоило. А из окна виден Остров и королевский замок на нем, высокий и белый, и солнце весной вставало как раз из-за замковых стен. И отражалось в больших водах реки — сами понимаете, как это красиво. Мы очень радовались новому дому. Роланд сразу повесил на стене карту звездного неба, а я — гравюрку из лавочки внизу, с королевской охотой. Король на ней был не иначе, как Артур, но я придумал, что это наш собственный король, а его свита, лучшие рыцари — наша веселая компания. Мы с Роландом там тоже имелись, на картинке: он — юноша с гитарой, тот, что в самом углу картины (у него голова немножко срезана), а я — рядом с ним, рука об руку с рыжей дамой. Гравюрка была раскрашенная, волосы и платье девицы пламенели лучшим южным бокситом. Эх, рыжая дама, рыжая дама. Знал бы я — свернул бы картинку в рулон и спрятал бы в сундук, с глаз подальше.

Это был День Всех Святых (четвертого года моей жизни в Городе). Каждый год в середине лета мы оправлялись в мастеровую половину города — дурачиться и веселиться вовсю. Горожане устраивали там разные увеселения, жгли костры на площади, танцевали под дудки и волынки, и кабаки не закрывались до рассвета — все как водится. А без студентов праздник разве обходится? Наши шутили, что пока в городе празднуют этот день, население не сократится, потому что половина детей зачинается… гм… простите, в эту ночь. «Среди Всех Святых есть покровитель плодородия», говорил, помнится, Герард, вынимая из волос веточки соломы. Мы с Роландом, как дворяне и люди чести, в подобных забавах, конечно, не участвовали, но плясали и пили со всеми наравне. Я даже почти совсем не думал об Алисе, так мне было хорошо и легко. Мы всей компанией устроились за главным столом на Ратушной Площади; костры еще горели, кто-то через них прыгал, визжа и смеясь; я читал стихи каким-то мастеровым парням, упившись молодого сидра, любитель красоток Герард играл в интересную игру — целовался с завязанными глазами, а потом угадывал, что это за девушка… А Роланд… что же делал Роланд, позвольте? А, подбирал на лютне новую мелодию. Ему подыгрывала очень славная флейтистка в чепце и оборочках, та, что обычно играла в «Драконьем хвосте». Все было так хорошо. Просто замечательно. С балкона ратуши уже начали пускать потешные огни… И тут появились они. Цыгане.

Цыгане вообще-то частые гости в нашем городе. Про них разное рассказывают — например, что они лошадей крадут и детей воруют, и что им вообще доверять нельзя, и если завидишь цыган — держись за кошелек. И еще они все время врут. Я однажды позволил цыганке погадать мне по руке за два медяка — интересно было, что старуха скажет, да и деньги недавно из дома прислали, медяков было не жалко. Страшная, я вам скажу, оказалась старуха — серые волосы до пояса, жесткие, как кобылий хвост, руки — как ветки, юбок — пять слоев, одна рванее другой… В общем, ведьма ведьмой. И даже бородавка на носу, все, как положено. Но что ж за ерунду она мне нагадала! Что я убью тех, кто меня любит, а те, кого я люблю, убьют меня… Медяки я ей отдал, конечно, щедрость — одна из рыцарских добродетелей. Но больше ни разу не давал цыганкам мне гадать по руке. Вовремя вспомнил, что архиепископ года три назад отлучил ведунов и гадалок от церкви…

А в остальном нам с Роландом цыгане нравились. Нам везло — ни разу ничего не украли, а песни и танцы у них очень красивые, особенно когда молоденькие девушки танцуют, а не бабки вроде той ведьмы. Поэтому как только обтрепанная повозка, крытая шкурами, вползла на площадь (подпрыгивая на кривых колесах по мостовой) — мы сразу все побросали, флейтистку в чепце и молодой сидр, и побежали смотреть, что нам цыгане покажут.

Лохматый, как лев, цыган затрубил в хрипучую трубу. Два грязных мальчишки раскатали на мостовой красный ковер — весь в проплешинах. В общем, началось обычное цыганское представление: носатый парень попрыгал с медведем (тот был в ошейнике, как собака, совсем старый и тоже местами плешивый, почти без зубов, и вызывал скорее жалость, чем страх). Потом темнокожие девицы (не то смуглые, не то просто грязные) под дудки и бубны отплясали отличный танец. Цыганята сновали по толпе, выпрашивая деньги (и, возможно, попутно срезая у простодушных горожан кошельки). Гривастый цыган — похоже, самый главный — опять затрубил в трубу, и тут-то и появилась она. Сначала из повозки вытолкнули бочку, пустую и рассохшуюся; и на нее выпрыгнула, как будто яркая бабочка взлетела — леди Алиса Белой Башни.

Я охнул и подскочил от неожиданности. Еще и свет на площади был не самый ясный — огни, факелы и костры играли со зрением странные шутки. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем я понял, что ошибся. Танцовщица просто очень похожа на Алису… Да если приглядеться, то и не очень.

Она была худышка, и ростом пониже, а главное — совсем по-другому рыжая. У Алисы волосы каштаново-золотистые, а у этой девочки — просто оранжевые, как морковь. И не лежали гладко, а торчали во все стороны, не укладываясь в косу. И еще у нее золотились веснушки по всему лицу. Только это я разглядел позже, а не тогда, в темноте.

Тогда я видел одно — как она танцевала. Одежды на девушке было всего ничего, какая-то голубенькая рубашонка с широкими рукавами (так что руки открывались целиком, когда она их поднимала) и юбка — совсем коротенькая, едва до щиколоток. В наших землях в ноябре уже бывало холодно, а в краях Роланда — тем более; но в Городе снег иногда выпадал только к Рождеству. Наверное, девушке не было холодно. Тем более что она кружилась очень быстро, и юбка развевалась колоколом, белели тонкие коленки. Она танцевала на бочке, быстро-быстро перебирая босыми ногами, так что бочка каталась из стороны в сторону и по-всякому крутилась; очень красиво, просто здорово! Правда как будто бабочка летает. Лохматый цыган очень противно бренчал на расстроенной гитерне, мальчишки били в бубны — терпеть не могу такую шумную музыку, но даже это не портило танца. Наконец девушка остановилась; я издалека видел, как она часто дышит, откидывая с лица потные волосы. Все захлопали в ладоши, я тоже — изо всех сил. Люди щедро кидали монетки, но мне почему-то не понравились оборванные мальчишки со шляпами, хотелось дать денежку рыжей девушке прямо в руки. Она казалась совсем не радостной, как будто у всех праздник, а у нее — тяжелая работа. Я начал проталкиваться сквозь толпу; а Роланд стоял, не двигаясь, как будто заснул стоя. Тут опять затрубила труба, на ковер выскочили новые артисты — два совершенно одинаковых цыгана, наверное, братья, и начали выделывать всякие кульбиты — прыгать друг другу на плечи, кувыркаться и так далее. Рыжая девушка куда-то задевалась. Отваги мне придавал выпитый молодой сидр: на трезвую голову я бы ни за что не отважился искать танцовщиц! Я пригнулся, чтобы не мешать другим смотреть, и нырнул за повозку. Танцовщица и в самом деле обнаружилась там, совершенно одна — сидела на своей бочке, уронив голову на руки, и как будто дремала. Я вежливо покашлял, сжимая в руке золотой — серебряных монеток в кошеле не нашлось, а давать ей медячок что-то не хотелось. Она вся дернулась, как от испуга, и вскочила. Я видел — так вскакивала пуганая помойная кошка, которую я как-то раз потянулся погладить.