В очередной раз за вечер я достаю из рюкзака свой блокнот и держу его перед собой, словно свидетель Иеговы – пачку листовок с обещаниями вечной жизни, которые нужно впарить прохожим до того, как придет время обедать.

– Я видела тебя тогда в форте. Тебя и твой рейсте. – Мой палец привычно чертит на обложке три штриха, похожих на единицы с точками между ними. – И все, что случилось потом. – Его раздражение понемногу рассеивается, уступая место любопытству. – Ты рейстери. Моя бабушка тоже, но это только догадки, потому что она пропала без вести и все, что от нее осталось, – точно такой же знак на стене. Она ушла из дому и не вернулась, – договариваю я, окрыленная тем, что он слушает и не перебивает. – Но дверью не воспользовалась, я бы это поняла. Ей пришлось бы пройти через смежную с моей комнату и отпереть несмазанный засов.

В наступившей тишине я прислушиваюсь к звукам, доносящимся из кухни, но слышу только, как подтекает неисправный кран. Ничего больше.

– Мне кажется, в ту ночь она и начертила на стене третий рейсте. Когда ты меня увидел, то сказал, что ошибся комнатой. Что это за комнаты? Могла ли она попасть в…

– Нет, – обрывает он. – Не могла. Я называю комнатами места, отмеченные моими рейсте. Это может быть любая подворотня, закоулок или брошенный дом. Ты ведь знаешь, как работает Рейсте Дверей? – Я качаю головой, и он продолжает: – Раз есть вход, должен быть выход. Чтобы перемещаться таким образом, нужно сначала проложить коридоры. Образно, конечно. Один знак в моей комнате, второй – там, куда мне нужно попасть. Их может быть больше, но два – это необходимый минимум. Если твоя бабушка действительно ушла через такой коридор, значит, где-то она вышла. Иначе никак.

Кажется, я начинаю понимать. Проблема приобретает новый размах.

– Ты можешь узнать, куда ведет ее рейсте?

– Возможно.

– А ты это сделаешь?

Герман отвечает не сразу. Пока он погружен в раздумья, я снова прислушиваюсь к «кап-кап-кап» из-за плотно закрытой кухонной двери. Долгое отсутствие Марка настораживает.

– Возможно.

В темноте он берет меня за руку и проводит по длинному узкому коридору. Комната, в которой мы оказываемся, могла бы принадлежать сентиментальной пожилой даме. Здесь много фотографий, но мне не удается их разглядеть. Видно только, что заботливо спрятанные под стекло снимки чередуются с настенными часами – квадратные, круглые, с маятниками и без, они тикают вразнобой, словно пытаясь друг друга догнать. Вместе с этим звуком зарождается и нарастает совсем иной: он врывается в открытую форточку, заполняет комнату, приносит прохладу и невнятную тревогу – начинается гроза.

– Сюда, – глухо зовет он откуда-то из-за старинного буфета. – Осторожно, тут ступенька.

Я конечно же спотыкаюсь. Взмахиваю руками в отчаянной попытке вернуть опору и налетаю на Германа. На долю секунды он обнимает меня за плечи. Несколько ламп Эдисона, вкрученных прямо в стену, неохотно разгораются; вытянутые стеклянные колбы мерцают нитями накаливания, но светлее не становится. Все окружающее кажется красноватым, предметы дрожат и тонут в полумраке.

Если предыдущая комната могла бы быть кабинетом престарелой фрау, то этот подвал – музеем Второй мировой. Стены увешаны знаменами, штандартами и флагами. Некоторые из них мне знакомы, но большинство – нет. На застеленном газетой столе стоят деревянные ящички с чем-то, что мне не удается разглядеть. Там же лежат простреленная немецкая каска и несколько толстых книг с разбухшими от сырости страницами. Смятая незаправленная постель – это все, что свидетельствует о том, что Герман проводит здесь ночи.

– Где твоя бабушка оставила рейсте?

– В нашем доме в Железнодорожном.

Звякает стекло. Герман разливает темно-коричневую жидкость из стеклянного графина по двум стопкам и протягивает мне одну из них.

– Прозит! – говорит он и залпом опрокидывает свою. Резко выдыхает, щелкает пальцами, берет со стола баллончик с краской. – У меня есть несколько проверенных комнат в этом городе. Если только местные не перекрыли… – Парой быстрых штрихов он обновляет уже нарисованный на стене третий рейсте, а затем подносит к нему ладонь.

Тонкая светящаяся линия возникает у самого пола, тянется вверх, делает поворот на девяносто градусов, словно кто-то с другой стороны обводит контур несуществующей двери лучом фонаря. Запах перегретого тефлона ощущается здесь слабее, чем в форте. Я слышу гул, словно где-то включается вытяжка. Возможно, так оно и есть, иначе мы задохнулись бы в дыму, однако едкая зелень заметна лишь в лучах света.

– Только не вздумай за мной ходить, – говорит Герман и протягивает руку ладонью вверх. – Ключи есть?

Я долго роюсь в рюкзаке в поисках связки, со второй попытки снимаю ключ от бабушкиного дома с брелока и отдаю его Герману. Он совершенно не выглядит взволнованным. Меня начинает бить озноб.

– А если ты не вернешься?

– Я вернусь. Ничего здесь не трогай. И вообще стой где стоишь. – Он замечает мой испуг и смягчается: – Ну сама подумай, что может случиться? В худшем случае я просто ничего не узнаю.

Что может случиться – это тот самый вопрос, который я задаю себе на протяжении последних трех лет.

Я называю бабушкин адрес. Маленький двухэтажный дом у моста, объясняю я, там, где озеро Бактинзее сливается с речкой Железнодорожной. Он стоит на отшибе, другого жилья поблизости нет, только старая немецкая мельница на другом берегу, так что ошибиться сложно. Герман коротко кивает, прячет баллончик в карман и делает шаг в бледно очерченный дверной проем с нарисованным в центре знаком.

Стоит ему только уйти, из-за комода, который скрывает вход в комнату, доносятся голоса. Я замираю на месте, чувствуя, как холодеет спина. Скрипят беспорядочно открываемые двери. Кто-то с громким топотом ходит по комнатам.

– Герка! – вскрикивает Марк.

Топот становится громче. Голос Марка срывается, но он снова кричит – отчаянно, жутко:

– Герка! Беги-и!

Что-то с грохотом падает на пол, звенит бьющаяся посуда.

– БЕГИБЕГИБЕГИ!

Я бросаюсь туда, где должен быть спрятанный за комодом лаз, пытаюсь на ощупь отыскать выход и с ужасом понимаю, что его уже нет. Прямо сейчас с Марком происходит что-то страшное. Я это чувствую, но не могу помочь. Сердце колотится где-то в районе горла. Я отступаю назад, чтобы попробовать разглядеть хоть что-нибудь в неверном красноватом свете, и натыкаюсь на стол. С его края срывается вниз и, раскатисто грохоча, катится по цементному полу фашистская каска.

Шум снаружи ненадолго затихает, но это затишье – зловещее.

– Слыхали? – совсем близко произносит кто-то, но не Марк. – Там еще одна комната!

С кряхтеньем и руганью они начинают сдвигать комод. Все это напоминает вязкий затянувшийся кошмар, от которого никак не проснуться.

Шкаф. Кровать. Дырявое вольтеровское кресло. За моей спиной все еще медленно гаснет едва различимый контур открытого Германом «коридора».