– В больнице поймут, что его избили, – говорит Герман, не поднимая головы. – И сообщат в полицию. Нельзя, чтобы все это тут нашли.

С этими словами он складывает углы плащ-палатки и закидывает ее за спину, как огромный бесформенный мешок.

– В колодец спущу, туда вряд ли полезут…

Покачиваясь под тяжестью ноши, он идет через кухню, но на середине пути один край плащ-палатки выскальзывает из его рук, и трофейный хлам с лязгом обрушивается на пол. Пули рассыпаются во все стороны, несколько закатываются под тумбу – теперь вряд ли получится их оттуда достать.

В наступившей тишине Герман опускается на колени. Утыкается в них лицом и сидит, раскачиваясь из стороны в сторону. Его плечи судорожно вздрагивают. Он глухо стонет или плачет – я не могу разобрать.

– Все образуется. – Самые пустые на свете слова! – Он обязательно вернется.

Герман открывает лицо и ложится на спину. Вокруг его головы разбросаны патроны.

– Я проклят, – говорит он глухо. – Я приношу несчастье. Это меня… Это я должен быть сейчас там…

– Если б ты не ушел, вы были бы там оба.

Он несколько раз поднимает и опускает влажные ресницы.

– Прошлой осенью я откопал в лесу нетронутый немецкий блиндаж. Забрал кое-какой хабар, чтобы заинтересовать покупателей, получил деньги вперед. Никто, кроме меня, не знал об этом месте. Но когда я вернулся, чтобы взять остальное, все было оцеплено. Говорили про каких-то грибников… Зачем их вообще туда понесло? Десятилетний пацан наткнулся на мой блиндаж и подорвался на гранате. А деньги уже ушли на лекарства Марку, и себе так, по мелочи… Оставалось только залечь на дно. С тех пор я почти не выхожу на улицу – только через рейсте. Даже Вио долго не догадывалась, что в доме живет кто-то еще. Я всегда в своем бункере. Не знаю, как они меня выследили, не знаю, не знаю…

– Ты рисковал ради брата.

– Я не должен был рисковать. Кроме него у меня никого нет.

Солнце ярко бьет в окно. Густая тень стола падает на лицо Германа, скрывая одну его половину, и мне невольно представляется, что это его только что увезла неотложка, а рядом со мной, глядя в потолок, лежит печальный Квазимодо, и в его глазах стоят непролитые слезы.

– Нам было по семь. Наши первые летние каникулы, – начинает он будто бы через силу, но каждое последующее слово дается все легче, и вскоре он частит так, словно куда-то опаздывает с этой внезапной исповедью. Слова льются из него рекой, взгляд неподвижен: – Здесь, в этом самом доме. Мать уехала в Польшу, сказала, подвернулось хорошее место – не то домработницей, не то няней. Врала, конечно. Денег у нас так и не появилось. Мы ходили в поношенной одежде соседских детей. Помню, в то лето мне достались белые девчачьи босоножки с бантиками, которые я потом оторвал, но это неважно… Пока ее не было – а это почти всегда – за нами присматривал отчим. Он нигде не работал и страстно увлекался бабочками. Сам выращивал их из личинок в инсектарии, который устроил на заднем дворе. Там есть сарай…

Бывшая голубятня, вспоминаю я и заранее содрогаюсь.

– В одной половине за стеклом размножалась эта дрянь, в другой было что-то вроде парника, где он выращивал редкие растения на корм своим тварям. Бабочки тоже были редкие. Иногда он возил их на выставки, а когда они умирали, делал из них украшения.

Я прерывисто вздыхаю. Герман взглядом указывает на кухонный шкаф.

– Открой.

Я послушно встаю и тяну на себя ветхую створку. Сдвигаю в сторону несколько мятых коробок с крупами – страшно даже представить, в каком году их купили и сюда поставили. В самом углу темнеет нечто крошечное, густо облепленное пылью.

Я счищаю пальцем мутный налет. Под ним обнаруживается янтарное, с темными прожилками крыло. Края обведены золотой краской. Ничто в этой вещи не напоминает о том, что когда-то она была живой, но держать ее в руках все равно неприятно.

Я прячу брошь обратно и возвращаюсь.

– Сначала он держал их в холодильнике для фиксации цвета. Потом заливал смолой и расписывал. Покупатели находились, но не то чтобы много. Он торговал прямо на улице возле рынка. Иногда брал нас с братом с собой, видно, надеясь на жалость прохожих. Одна женщина долго стояла и рассматривала, даже начала примерять, а когда он сказал, что это настоящая бабочка, чуть ли не в лицо ему швырнула. И так через раз…

В остальное время он безвылазно торчал в своем инсектарии. Мы с братом болтались по улицам в поисках приключений. Домой приходили поздно. Если везло, отчим уже спал и ничего не слышал. А бывало, натыкались на него, пьянющего в хлам, и тогда он хватал первое, что попадалось ему под руку, и срывал на нас свою злость за нищету, измены матери и собственную ничтожность. Мы мечтали сбежать, строили планы, ходили на вокзал, на поезда пялились… Потом все равно возвращались, конечно, каждый раз надеясь, что придем, а дома ждет мама. Но ее не было, и еды тоже не было. Воровать мы боялись, жрали то, что находили на задворках столовых и иногда в лесу. В августе появились грибы. Ни я, ни брат в них особо не разбирались и вообще не задумывались о том, что съедобное может быть ядовитым. Вот и тогда – набрали, сколько смогли утащить, поджарили на костре и налопались до коликов. Ночью накатило. Марк ничего, на унитазе отсиделся, заблевал всю постель и уснул. А я угодил в какой-то сюр: из темноты тянулись руки, с потолка хлестала вода, чей-то голос твердил, что все обо мне знает… Голова раскалывалась на миллион кусочков. Вскоре я понял – если глаза закрою, то уже не проснусь. Встал и пошел к отчиму… Мне продолжать?

(Темноволосый мальчик в девчачьих босоножках, пошатываясь, медленно пересекает кухню и уходит в пустую соседнюю комнату).

– Я здесь. Говори.

– Злющий спросонья, он даже не стал меня слушать. Врезал так, что я пролетел через всю комнату. Он подскочил и ударил меня ногой в живот. Одной рукой поднял за ножку стул и опустил его на мою спину.

– Герман.

– Я полз, подгоняемый его пинками, а когда оказался на улице, он захлопнул за мной дверь и запер ее на замок. В одних трусах, я еле дотащился до инсектария. Он не закрывал его, потому что знал, что мы никогда не осмелились бы туда сунуться. Я рассчитывал отсидеться до утра и уйти раньше, чем отчим придет на свидание со своими уродцами… Но когда увидел живых насекомых, их вздрагивающие крылья, эти тонюсенькие лапки и усики, во мне словно что-то лопнуло. Я схватил лопату и расколотил стекло. Выгреб оттуда все, что было – личинок, куколки и то дерьмо, в котором они копошились… я топтал их ногами, а бабочки кружили над моей головой и садились на голые плечи. До сих пор помню, как хрустит сжатая в кулаке бабочка. И ладонь потом такая блестящая…

Он несколько раз с силой трет руку о джинсы, пытаясь избавиться от несуществующей пыльцы.

– После такой страшной мести мне оставалось только бежать. Обычно отчим вставал в шесть и сразу шел в инсектарий. Я решил дождаться его на чердаке, а потом через окно спуститься в свою комнату и забрать кое-какие вещи. На чердак я попал по садовой лестнице. Приготовился наблюдать, но усталость взяла свое. Я проспал тот момент, когда отчим увидел содеянное мной и в ярости бросился в нашу с братом спальню. Не знал я и того, что ночью Марк перебрался из своей заблеванной постели в мою. Когда отчим вытащил его из-под одеяла и за ухо поволок в кухню, брат ничего не понимал. А тот убрал с электроплитки сковороду из-под яичницы и приложил моего брата лицом к раскаленному железу, думая, что наказывает меня. Он держал его, пока Марк не потерял сознание от боли. Я проснулся от дикого крика и помчался вниз. Этот запах, запах горелой плоти, все еще со мной. В моей голове. Я продолжаю его чувствовать.