В Анчупанах оказалось немало людей. Должно быть, туристы, потому что местные жители сюда давно не приезжают — решила Мила. И все-таки тут было тихо и как-то мрачно. Не удивительно, если знать, что здесь происходило… Однако, журналистка подумала, что не все подобные места вызывают желание убраться поскорее проч. А тут даже зябко становилось, несмотря на довольно теплую погоду. Как будто души убиенных на самом деле рядом с живыми… Девушка поспешила отвлечься от суеверных мыслей. Ведь может быть, что это только у нее возникло такое мистическое ощущение.

Мила то и дело клацала фотоаппаратом, стараясь отснять побольше подробностей. Рядом шагал Виктор, и бегал Ивар. Мальчик то обгонял их, то снова возвращался. В конце концов, отец взял его за руку и стал рассказывать о мемориале.

— Смотри, эта каменная стена вдоль дороги, проходящей мимо мест массовых захоронений, символизирует палачей. Вечнозеленые ели, растущие справа — людей, которых выстроили в ожидании расстрела. Нижняя часть мемориала называется «Долина страданий». Она заканчивается у бетонной стены с надписью «Они умерли, чтобы жил ты».

Мила тоже слушала. Когда поднялись по ступеням непосредственно к самому памятнику, их взору открылся основной акцент мемориала — работа скульптора Расы Калнини-Гринберги под названием «Мать-яблоня». Женщина, чье тело представляло собой ствол дерева, а руки — его ветви, в одной руке держала ребенка, а в другой — высоко поднятой — яблоко. На стенде было написано, что памятник является гимном бессмертию жизни.

— А почему мать-яблоня не дает ребенку яблоко? — спросил Ивар, заворожено рассматривая монумент.

— А вам, Мила, это интересно? — повернулся Виктор к девушке.

— Да, — чуть замешкавшись, ответила она.

— Мне кажется, здесь заложен какой-то религиозный смысл, — принялся рассуждать мужчина, и добавил: — В религии ребенок — плод грехопадения.

— Этот памятник создавался в советское время, — напомнила Мила, намекая на атеизм. — И вообще, в любой религии дети — символ продолжения жизни, а не грех!

— Как вам будет угодно, — усмехнулся Виктор.

— Вы не согласны? — возмутилась девушка. — Я думаю, тут скорее дело в яблоке. Оно является символом познания.

— Выходит, если мать не дает ребенку яблоко, то нет продолжения жизни?

— Да нет же! Она хочет, чтобы он до него дотянулся. Он получит знания и будет жить. Это спасение и продолжение жизни. Спасение, искупление… Надпись при входе помните? «Они умерли, чтобы жил ты». Тут проскальзывает библейский мотив жертвы, искупления, не находите?

— Совершенно с вами не согласен, — заявил Виктор.

— Фи, сударь, спорить с дамой! — Мила решила перевести очередную перепалку в шутку.

— Сударь… — повторил Виктор. — Я думал, русским такие понятия неведомы. Уж далеко не рыцари ваши соотечественники.

Он снова ей нагрубил и, кажется, даже не понимал этого, поскольку невозмутимо рассматривал памятник.

— Мы, словно, средневековые схоласты, можем сколько угодно спорить и углубляться в толкование символики, но вы забываете, что находитесь в Латвии, — между тем продолжал мужчина. — Даже в советское время в культуре этой страны наблюдался некий вызов идеологии, но тогда на это закрывали глаза…

Что он там говорил дальше, Мила уже не слышала. Ее внимание привлекла возмутительная сцена. У мемориала стоял ветеран. Его обступили подростки, смеялись, что-то громко говорили на латышском, затем один из парней ногой выбил у деда из рук трость.

— Что они говорят? — спросила Мила у Виктора, но тот медлил с ответом и Ивар его опередил: — Они говорят, что он оккупант.

Вдруг девушка решительно направилась к группе молодых людей, вырвала у одного из них тросточку и отдала ветерану.

— Прекратите глумиться! Если бы не этот человек, вас бы вообще не было!

Виктор наблюдал за происходящим с удивленно приподнятыми бровями. А парни тем временем отвернулись от старика, окружив Милу.

— Глядите, какая аппетитная соска, — нагло усмехнулся светловолосый молодой человек лет девятнадцати. — Познакомимся, малышка?

Он стал приближаться к девушке. Но она не двинулась с места. Жизнь в детском доме закалила Милу, и драться она не боялась. Когда наглец оказался совсем рядом и попытался схватить ее за грудь, журналистка резко вывернула ему руку за спину. Тот вскрикнул.

— Сука! Парни… — он не успел договорить, когда один из его друзей закричал:

— Валим отсюда, вон идет ее… — далее следовало такое вульгарное матерное словечко (синонимом которого в литературе было «любовник»), что Мила невольно покраснела.

Виктор, не церемонясь, дал ощутимой силы подзатыльник тому, кто обозвал его этим оскорбительным емким словцом, сопровождая свое воспитательное действие тирадой на латышском. Мила ничего не поняла, а вот парни поспешили ретироваться, больше не открыв ртов.

Оставлять вот так ветерана журналистке показалось невежливо, и она разговорилась с дедушкой о памятнике.

— Вы часто тут бываете?

— Да, часто, — принялся неторопливо рассказывать он. — И внуков своих приводил. Когда впервые пришел сюда с ними, им было три и пять лет. Рассказал, что здесь каратели творили с людьми, так они плакали навзрыд! А сейчас тут все заросло. Кто-то потихоньку разбирает стену мемориала при попустительстве краевых властей и молчаливом «согласии» Резекненской городской думы. А ведь тут покоятся больше пятнадцати тысяч невинных жертв нацизма! Мемориал разрушается и это никого не волнует. Властям не до жертв фашизма, у них есть дела посерьезнее. Совсем недавно стены мемориала возле памятника «Мать-яблоня» были испоганены надписями. Это кощунственно — так измываться над мертвыми!

Было заметно, что старику тяжело говорить, но он пересиливал себя.

— Если Анчупанский мемориал будет предан забвению, это еще один шаг к безнаказанности, вседозволенности, геноциду. Многие резекненские школьники даже не знают, что здесь в годы войны истязали и убивали мирных жителей Латгалии, Латвии…

Дедушка рассказал Миле о том, что раньше здесь повсюду цвели розы, сюда приезжали фотографироваться новобрачные. А сейчас Тропа Скорби уничтожена тракторами, которые вывозят лес, и совсем заросла бурьяном.

— Неужели здесь похоронены какие-то не такие люди? — возмущался старик.

Они беседовали не меньше часа, но все же Миле нужно было уходить. В глазах ожидавшего ее Виктора ясно читалось нетерпение и неприкрытая скука.

От чего-то девушке было ужасно стыдно после случившегося. Даже хуже, чем после ее появления в ночной рубашке. Сев в машину, она покосилась на Виктора, но тот глядел вперед, на дорогу.

— Зачем вы вообще туда сунулись? — раздраженно проговорил он, когда автомобиль тронулся.

— Этому человеку нужна была помощь! И вообще на вашем месте я бы предложила отвезти его домой! Это было бы по-мужски, — Мила ответила не менее резко, нарочно задев его эго.