— Расмус…

— А-а, — он подскочил, побледневший, и Стефан подумал — а что снится Расмусу, начальнику порта, средневековому рыцарю, — сражения со святой Жанной или же пустая вода; «тебя Луи спрашивает»; Луи — бригадир, огромная роба, в соли, как в блестках; кирзачи; Расмус завернул пирог в салфетку, ушел; «что с ним?» «маяк чинил» «маяк?..»; дежавю; Жан-Жюль улыбнулся; капучинные усы.

— Когда у Расмуса депрессия, он уходит и чинит маяк… Ты не знал про маяк? Это же герб Гель-Грина — старый маяк на каменистой косе у сопок… Расскажи, Анри-Поль, — Жан-Жюль выглядел как фокусник.

— Вас, наверное, сразу работой закидали, — трубка перестала выглядеть невежливостью, потому что Анри-Поль курил всегда, как старые моряки с черными от моря руками, — даже на экскурсию не сводили. Мы когда летели на вертолете, искали место для порта — на карте вычисленное, первое, что заметили, — маяк. Он не просто старый — он древний; остался от другой цивилизации; Древний Рим или викинги, век второй предположительно. Из камня, серого, белого; замыкает бухту с севера. Механизм сломан безнадежно, половина деталей отсутствует — и непонятно, как должна выглядеть; но Расмус азартен — хочет его починить, говорит, что Гель-Грин начнется только тогда, когда загорится этот маяк, позовет корабли со дна моря…

— Жуть, — Стефан стряхнул мурашки, — и в это верят?

— Как знать, — сказал Анри-Поль и выдохнул дым, тоже пахнущий деревом, и глаза его таинственно мерцали сквозь этот дым, как елка рождественская в темной гостиной, — но сходить посмотреть всё-таки стоит…

И улыбнулся; как Гилти; словно знал Стефана в прошлой жизни; и Стефан опять очутился на изломе миров; Анри-Поль сидел за столом, и курил, и вырастал до размеров горы; Гель-Грин вставал за его спиной как войско; а потом пришел Расмус, мокрый от моря, прокричал: «ван Марвес, за мной, сенсация для первых полос!» — и увел в туман, опустившийся на воду; на реку Лилиан; Стефан стоял и дышал соснами — настоящие корабельные, в каждой из них — грот-мачта как призвание; рабочие перевозили доски и конструкции для верфей. «В Гель-Грине будут строить корабли» называлась статья; назавтра приехали американцы с камерами; Жан-Жюль шага им не разрешил ступить без Стефана; «у нас есть свой журналист, все вопросы к нему и все вопросы только от него»; и Стефан думал — я капитан, про маяк и про Гилти… Среди дней, пока снимали фильм, он увидел её в «Счастливчике Джеке», она тоже увидела, помахала рукой; вспыхнул, как костер с сухим топливом, оглянулся — не увидел ли кто; захотелось унести приветствие, как щенка подобранного, на груди; спрятать и жить, никому не рассказывать; оказалось, она иногда помогает Альберту, в дни выходных, когда все рабочие идут пить в «Счастливчика Джека»; в клетчатом сине-зелено-белом фартуке она была похожа на переодетую принцессу; разносила пиво, квас, пироги, вытирала столы, слушала шутки «как там мой сын, Гилти?» — «весь в отца»; но никто не обижал её, как боялся Стефан, зажавшись в углу с Жан-Жюлем и кофе по-венски, готовый вскочить при первом же махе ресниц; сестра Расмуса Роулинга, передавали через плечо новичкам, воспитательница; «она еще иногда торты печет, когда у кого-то из рабочих день рождения», — сказал Жан-Жюль и подмигнул, прочитал всё на лице Стефана, удлиненном, как перо; «она красивая», — пробормотал Стефан и уткнулся в свой блокнот; «ничего», — согласился Жан-Жюль и опять улыбнулся, будто вспомнив что-то смешное не отсюда; из глубины…

До трех ночи американцы монтировали фильм; шумно спрашивали совета, пили кофе в каких-то невообразимых количествах, и Стефан пошел домой по самой кромке берега, чтобы рассеять головную боль. Ночь была туманная, такая здесь весна — сезон туманов, густая, темная, как в средневековом городе, Венеции или Праге; даже пахло приглушенно духами — сливой, жасмином; сквозь соль; Стефан закрывал порой глаза и представлял себя в бальной зале; море шелестело, как шлейф; и звякали стеклянным ксилофоном в прибое льдинки. По краю деревянных тротуаров тянулись фонари — маленькие, тусклые от тумана, расплывающиеся, словно от близорукого взгляда, очки забыл в книжном; и Стефан подумал — до чего странное, волшебное место… И вспомнил про маяк. На севере бухты; дома спят Свет и Цвет, заняв всю кровать; у Света под подушкой — шар; у Цвета — камни; а он уже и забыл, как надо спать нормально; его удел — два пледа; и побрел, слушая шелест и звон. Море светилось в темноте, над светом стелился туман, тонкий, белый, как пелерина; и Стефану показалось, что за ним и вправду наблюдает какая-то огромная прекрасная вселенская женщина; одетая как на бал, горничные её — звезды и рыбы; шел и улыбался, спотыкался об камушки, собирал необычные в карман — для Цвета; и внезапно вышел прямо на косу, прямо на маяк…

Он был высокий и широкий, юноша подумал — там когда-то был целый дом; с очагом и собакой; подошел ближе, как к святыне; под ногой стрельнул камушек; море здесь было совсем рядом — глубокое, дышало и рассказывало; Стефан опять вспомнил о Трэвисе, которым его пугала мама в детстве: «не будешь спать — придет Трэвис и утащит тебя в пучину»; повелитель морей, хотя в их огромном городе не было даже крупной реки; сказал Капельке, когда вредничала, а она спросила: «кто такой Трэвис?»; только Река понял, о чём он: «хозяин морей, а?» — уже путешествовал по миру; услышал где-то у моря; взрослый, незнакомый, красивый, с походкой как на корабле; и Капелька повисла на нём — «расскажи», хотя Стефан знал не хуже; «Трэвис, я не сплю», — и прикоснулся к маяку. Камень был теплым, как батарея центрального отопления, и бархатисто-шероховатым, как шляпка гриба. Стефан скользнул рукой вниз и сел, оперся спиной, стал слушать море; спину пригревало как летом; в лесу; и заснул так…

— Стефан, ты жив, о боже мой, — его кто-то будил, был уже поздний день, а от долгого сна всё свело, как в дороге; «ммм», — и его голова свалилась на чей-то локоть в болоньевой куртке; «ну, Стефан, миленький, проснись же, тебя все потеряли, а ты вот где, спишь…»; он открыл глаза, а это оказалась Лютеция; ослепительно красивая, волосы рассыпались по плечам как мантия красная, белая куртка, синий свитер; а позади неё стоял тенью ворона Расмус и курил трубку; ноги расставив, руки в карман.

— Ой, — сказал Стефан, попытался встать, тело словно украли ночью и подложили из дерева, — где я?

— В моем любимом месте, — вынул трубку изо рта Расмус, — только искать тебя здесь мы подумали как о последнем. Американцы уехали, передавали тебе большой привет, оставили свой флаг с автографом президента для будущего музея Гель-Грина; кофе хочешь?

Они подняли его с Лютецией с земли, посадили на крупный, как сенбернар, камень, тяжело, как на коня; Расмус достал из рюкзака термос, налил в крышку кофе, страшного, черного, только луны утопленной в нём не хватало. Стефан выпил отчаянно, как водку; попросил еще; потом пришел в себя и побрел домой — переодеться; Свет и Цвет были уже в садике, о чём гласила записка, написанная каракулями; если какого-то слова Цвет еще не знал, то рисовал его цветными карандашами. Стефан скинул пальто и понял, что оно отслужило — как то, что происходит каждый день: маршрут, отражение в зеркале, еда; он скинул всю одежду, блаженно завалился в душ; а потом вытащил из-под кровати сумку, еще даже не всю распакованную, и нашел там подарок мамы… «Зайду вечером за кроватками»…